готов через пятнадцать минут. Меню: гуляш, жареный цыпленок с салатом и золотистые профитроли под сладким соусом. Цыпленка с салатом и профитроли каждый промышляет сам, гуляш обеспечиваю я. Кому это блюдо не по вкусу, тот может отужинать a la carte[44] хоть в отеле «Амбасадор». В этом случае, однако, следует пригласить и меня.
— Вот как раз новый едок, Франц, — представил Керголец Караса.
— Сержант Восатка Ференц, — щелкнул мужчина каблуками, — tres enchante[45], граф Карас! Как поживает графиня с дочерьми? Ваша псарня, надеюсь, в порядке? Полагаю, что афганская борзая не понесла от бульдога, граф, и ваши мраморные конюшни, граф, избежали сапа! А как, ваше сиятельство, труба изволит трубить в новой резиденции? Vostro servitore[46] удаляется за гуляшом, оставайтесь с миром, синьоры, au revoir![47] Сержант Восатка! Hier! Armas al hombro! Direktion la cuisine![48] Тра-ти-т
И под песню Восатка замаршировал прочь. Керголец улыбался.
— Видал трепача! Вот так через всю Африку и Америку протопал, чертяка!
С другой стороны приплелся Малина. Подойдя к Карасу, он поднял голову и сказал:
— Матесом его звали.
— Кого? — не понял Карас.
— Ну, о ком мы толковали. Медведя, ясное дело. Мы его тогда за медом накрыли и увели обратно в Будейовицы. Ну, да это я так, ты же из тех краев. Ужин-то скоро?
— Скоро, папаша, — ответил Керголец, — Восатка уже пошел за гуляшом. А вот и Буреш.
Карас с любопытством оглянулся. Обладатель койки № 1 оказался красивым, статным мужчиной с черной бородкой клинышком и длинными черными волосами, выбивавшимися из-под широкополой калабрийской шляпы.
— Благослови вас господь! Приветствую тебя, земляк, — произнес Буреш звонким, мелодичным голосом, подавая Карасу руку. — Еще два семени занесло с чешской земли в чужие края? Дай вам бог счастья в дороге. Не всегда нас ждут одни удовольствия, зато жизнь — свободная. Сделал дело — и ты вольная птица; ни предрассудков, ни условностей. Как перелетная птаха — сегодня здесь, завтра — поминай как звали, тут — воспламенишься любовью, там — позабудешь любимую.
— А будешь неосторожен, — подхватил старый Малина, — девка станет гоняться за тобой из города в город, покуда не окрутит. Служил у нас один наездник, испанцем себя величал, а сам был мадьяр, так тот повсюду кружил девкам головы. Раз в Генуе влип-таки, соколик… Нет, вру, не в Генуе, а в Женеве… Потому как она была дочь гельветского пастора, а нигде на свете нет таких настырных гельветов, как в Женеве. Да, так вот этот парень — Кештени Имре его звали — наплел девке, будто он граф и хочет на ней жениться, девка-то с ним и спуталась. А мы возьми да тягу, и Кештени с нами. Он все посмеивался, что удрал от нее, но после обеда, только мы натянули шапито, как вдруг подъезжает коляска, выходит из нее пастор и спрашивает директора. Зовем. А Умберто был всем директорам директор, за словом в карман не лазил; раз так заговорил вахмистра гренцвахи[49], что тот взял урлаб[50] и самолично переправил десять наших повозок через границу. Но с этим гельветским пастором старый Умберто сел в лужу. Уж он ему и по-французски, и по-итальянски, и по- немецки, а пастор не только на всех этих языках отвечает, но еще и по-латыни, и по-гречески, и по- еврейски кроет, да все Библией тычет — дескать, не может Кештени Имре уехать, не женившись на его дочке. И так он допек Умберто своим священным писанием, что тот пошел к Кештени и посоветовал ему улепетывать — иначе, мол, тебе крышка. Кештени — шмыг во Францию и пристроился там в цирке у старого Занфретто, у которого на фраке заместо пуговиц золотые двадцатифранковики были пришиты, так что на ночь он даже фрак в сейф прятал. Прожил там Кештени три дня, вдруг опять коляска, пастор, и все сначала…
— Готов гуляш, кому гуляш! — раздался голос Восатки. — Горячая похлебочка!
Двумя руками он нес вместительный бачок, из которого торчала поварешка. Керголец, Малина, Буреш — все бросились в фургон и через минуту появились с жестяными тарелками и ложками.
— Эх, про тарелки-то я и позабыл! — вскричал Карас. — Ложки взял, а тарелок нет.
— Восатка, заскочи к Гарвеям, попроси две тарелки, — распорядился Керголец, — а ты купи себе завтра.
— Слушаюсь, господин адмирал! — гаркнул Восатка, ставя бачок на площадку у двери. — Сразу видно, что его величеству Карасу Третьему, королю испанскому, всю жизнь на подносике подавали. А вот кронпринц, если меня не обманывает мое сверхострое зрение, держит руки не там, где следует.
Вашек действительно шел, точнее — плелся к повозке, держась руками за ягодицы.
— Черт возьми, папа, — солидно сказал он, — на мне живого места нет.
— По-моему, молодой человек, — засмеялся Керголец, разливая гуляш по тарелкам, — тебе сегодня будет не сесть. Кто учится ездить верхом, тот первые дни может только стоять или лежать.
— Так это наш юный Карас, — вступил в разговор Буреш. — Ты уже ходишь в школу?
— Начал, да вот пришлось бросить, — ответил за Вашека Карас, — немного читать и писать он умеет…
— Бросать учение никак нельзя, — горячо заговорил Буреш. — В труде и знаниях наше спасение. У меня есть несколько хороших книжек, мы в них с тобой как-нибудь заглянем — верно, Вашек?
— Гм, ладно, — без особого воодушевления отозвался мальчуган, — когда время будет. Папа, кушать хочется…
— А ты вычистил Мери?
— Я же прямо из конюшни…
— Вот тебе пока хлеб, — произнес Малина; он стоял наверху, надо всеми, и резал буханку, выданную на шестерых обитателей «восьмерки». Гуляш из бачка распространял такой аромат, что у Караса слюнки потекли. Вскоре вернулся Восатка, и Керголец наполнил до краев тарелки отцу и сыну.
— Ух, и вкусно! — причмокнул Вашек.
— Настоящий венгерский, — заметил Буреш.
— Да, чтобы не забыть, — раздался сверху голос Малины, — старый-то Занфретто воспротивился пастору. Тогда гельвет влез в оркестр, вопия: «Сие не цирк, а содом!» — это вместо-то парада! Семейство Занфретто чуть не вздрючило святого отца, но тот послал за префектом и полицией; пришлось старику за буйство сложить шапито и уехать, а Кештени Имре заграбастали. Сперва всыпали по первое число, а после решили выслать из Франции обратно в Швейцарию. У пастора была коляска, и он тут же предложил жандармам свои услуги; те с радостью воспользовались оказией, и пастор покатил в Женеву вместе с Кештени и блюстителями. Парень понял, что на сей раз ему не выпутаться. Гельветы в Женеве упрятали его в кутузку. Пастор околачивался там каждый божий день, пристал как банный лист, грозил карами земными и небесными и до того извел мадьяра, что в конце концов тот плюнул и женился на его дочке. Месяца через два он наведался к нам с женой — проездом в Венгрию; пастор купил им домишко в Кечкемете.
— И стали они жить, поживать да добра наживать, — заключил Буреш на сказочный лад.
— Очень даже может быть, — с серьезным видом кивнул Малина.
— Карамба, синьоры, — вступил в беседу Восатка, — это что же получается! Венгерский гуляш да венгерский типаж — не знаешь, в чем больше перцу. Я за то, чтобы навернуть еще по тарелочке гуляша без словесов. И чтобы кронпринц сбегал за пивом. Для такого юного идеалиста, как я, или вот как главный инспектор по женской части, господин Шарль де Керголец, столь нравоучительные речи — слишком жесткий кусок. Нужно его малость размочить. А кроме того, сегодня мы принимаем новых почетных членов в наше Королевское общество тайных наук и искусств.
— Вашек, сбегай за пивом! — велел сыну Карас. — Надо отблагодарить за то, что нас приняли в артель.
— Брависсимо! — вскричал Восатка. — Узнаю мастера лопатки и молотка!
— Вот кувшин, Венцеслав Антонович, — в тон ему произнес Буреш, — а первосортную влагу вы сможете найти в пивной «Под якорем», как раз напротив цирка.
— И проследите, дофин, чтобы этот неряха трактирщик не осквернил кувшин водой, — наставлял
