претили ему. Как только цирк немного окреп, Умберто заказал накатную клетку из железных прутьев, укрепленную на низенькой тележке. В нее загоняли занятых в номере хищников, и четыре пары лошадей торжественно вывозили их на арену. Площадь клетки равнялась девяти квадратным метрам, ее едва хватало для двух зверей, но Карло Умберто блаженствовал: теперь он мог, согласно господствовавшей среди тогдашних укротителей моде, гонять зверя из угла в угол, хлопать шамберьером, стрелять без конца холостыми патронами, понуждая ошалевшего от страха льва рычать и скалить зубы и заставляя его наконец лечь и положить голову на лапы. Тут донтер[9] синьор Карло театрально ставил правую ногу на гриву укрощенного зверя, срывая бурю оваций.
Однажды на пасху цирк Умберто оказался в северной Ломбардии. В страстной четверг, пятницу и субботу зрелища в Италии запрещены. Эти дни в цирке отводились для ремонта и починки инвентаря, шапито и фургонов, за чем всегда наблюдали лично дед Умберто и бабушка Луиза. На сей раз, однако, они перепоручили свои обязанности Бернгарду Бервицу. Указав, на что следует обратить особое внимание, старики уехали. Застилая постели, Антуанетта Бервиц обнаружила, что папаша взял с собой коробку из-под сигар, которую всегда прятал на ночь под подушку. Эту обмотанную тесемками шкатулку передала ему на смертном одре мамаша Булье. Шкатулка была почти доверху наполнена золотыми луидорами, которые ясновидящей удалось припрятать от своего никогда не протрезвлявшегося супруга-укротителя. Антуанетта знала, что коробка давным-давно полна. Отец открывал ее лишь в крайних случаях, когда цирк терпел тяжелые убытки или представлялась возможность выгодно купить дорогого зверя. Затем он снова начинал копить, пока коробка из-под гаван снова не наполнялась… Бервицы поняли, что произошло нечто из ряда вон выходящее. Но в субботу дед и бабка возвратились как ни в чем не бывало. Лишь во время пасхального обеда Умберто, приняв торжественный вид и наполнив стакан красным вином, объявил на звучном итальянском языке, обильно уснащенном изысканными оборотами, что в этом году ему исполняется семьдесят лет и что хотя он чувствует себя бодро и может, как известно и признано всем миром, в любую минуту явить образцы циркового искусства, однако благоразумие, коим наделил его всевышний, повелевает ему не напрягать чрезмерно струну жизни. Поэтому, следуя примеру своих предков — фокусников и канатоходцев из славного рода Умберто, он решил уйти на заслуженный покой и приобрел вместе с мам
В том же году в семейную хронику было вписано еще одно выдающееся событие. Цирк находился в Антверпене, когда к его хозяевам приехал в сопровождении двух барышень благообразный пожилой господин с бакенбардами. Он попросил провести его к директорскому фургону и, войдя внутрь, обратился к господину Бервицу-старшему о просьбой дать в Брюсселе благотворительное представление, участие в котором, наряду с артистами и артистками, могли бы принять также господа и дамы из брюссельского высшего общества. Господин с бакенбардами оказался королевским камергером, графом д’Асансон-Летардэ, одна из барышень была его дочерью, Анной-Марией, другая — ее приятельницей, Агнессой Стеенговер, дочерью правительственного эмиссара в Торхауте. Камергер гарантировал директору аншлаг, присутствие короля, членов его семьи и всего двора, а также какой-нибудь орден, в случае если его величество останется доволен представлением. Бернгард Бервиц принял, разумеется, это блестящее предложение, и уже со следующего дня графиня Анна-Мария и ее подруга стали каждое утро появляться в конюшне и на манеже, упражняясь в вольтижировке на лучших умбертовских жеребцах. Позднее к ним присоединились еще несколько молодых дам и господ, лошадям которых предстояло танцевать кадриль. К этому дворянско- буржуазному кружку был приставлен в качестве наставника Петер Бервиц. Десять дней спустя цирк Умберто покинул Антверпен и направился в Брюссель, где его уже усиленно рекламировали. Первое представление, данное в пользу королевского сиротского приюта, имело колоссальный успех; граф д’Асансон-Летардэ показал себя превосходным стрелком, какой-то маркиз выступил даже в роли клоуна, а барышня Стеенговер оказалась не только блестящей наездницей, но еще продемонстрировала великолепную группу белых липицианов, дрессированных на свободе. Его величество был в восторге, Бернгард Бервиц получил в награду очень высокий орден, украшенный пальмовыми ветвями, и титул королевского шталмейстера, дед Умберто — золотые часы, а Петер Бервиц — золотой перстень с брильянтами. Кроме того, Петер сделался закадычным другом многих молодых дворян.
Цирк Умберто провел в Брюсселе пять недель. В конце счастливого пребывания труппы в этом опереточном королевстве Петер Бервиц явился к матери, чистившей в фургоне картошку, и после долгих колебаний признался ей, что он и Агнесса Стеенговер любят друг друга, что они хотели бы пожениться и что графиня Анна-Мария восторженно одобряет их намерение и обещает переговорить с родителями Агнессы. Мать не могла решать самолично, но взялась уладить дело окольным путем — с помощью деда Умберто. Старик долго скреб за ухом, ворчал что-то про морганатический брак артиста с девушкой из буржуазной семьи, однако не мог отрицать, что девочка прекрасно вела липицианов, а беря препятствия, сидела в седле как влитая.
— Ну что ж, да благословит вас господь и пресвятая дева Мария, — заключил он, набожно крестясь. — Чего не случается на белом свете! Почему бы благонравной девице и не послужить свободному искусству. Правительственный эмиссар — титул ничуть не больший, чем звание шталмейстера его величества короля бельгийского. Следовало бы только разузнать насчет приданого. У меня были медведь да обезьяна, а выженил я целый зверинец.
После столь благосклонного решения деда Бервиц-отец не мог уже выставить никаких серьезных возражений. Правда, он потребовал день на размышление, но только для того, чтобы еще раз взглянуть на невесту сына, когда та сядет утром на жеребца Помпона. Увидел он стройную, гибкую девушку с длинными ногами и прекрасной осанкой, державшую поводья твердой рукой. После этого Бервиц без дальних слов обнял Петера и пожелал ему удачи в Торхауте. Там сватовство проходило труднее, сопровождалось криками и слезами, но после вмешательства графской семьи закончилось покорным согласием родителей и полной победой их единственной дочери. Последние препятствия пришлось преодолеть при оформлении брачного контракта: синьор Карло Умберто не умел ни читать, ни писать.
С отъездом деда Умберто в уединенную савойскую резиденцию переместились и прочие звенья цепи: Бервиц-отец стал шефом, а на плечи Петера легли заботы о повседневных делах цирка. Он уже не крутил сумасшедшие сальто, как это делал, бывало, синьор Пьетро. Отец оставил себе зверей, к Петеру перешли лошади. Под именем мосье Альфреда он выступал с большой группой великолепных жеребцов, его жена в качество мадам Сильвии демонстрировала высшую школу верховой езды на том самом вороном Помпоне, который принес ей счастье, когда она гарцевала перед будущим свекром. Ко всеобщему удивлению, Петер нисколько не ошибся в выборе. Молодая директорша принесла ему в приданое отличное воспитание. При помощи нескольких незначительных нововведений она превратила простой обед в семейную трапезу, и дед Умберто накануне отъезда особенно восхищался тем, что «эта девчонка завела наконец порядок, приличествующий особам, которых посещают короли». Кроме того, Агнесса оказалась очень хозяйственной. Традиции нескольких поколений чиновников вошли в ее плоть и кровь, она прекрасно владела искусством обходиться немногим и из малого делать большое. Она не чуралась никакой работы, утром вставала раньше всех, чтобы приготовить завтрак, вечерами, после представлений, подолгу сидела с иглой в руках — чинила старое платье или шила новое. В довершение всех добродетелей Агнесса души не чаяла в животных. Она не могла пройти по конюшие и мимо клеток, чтобы не приласкать их обитателей, не сунуть каждому какое- нибудь лакомство. Отправляясь за покупками в город, она неизменно брала с собой лишнюю сумку и на собственные карманные деньги, которые присылали ей родители, накупала моркови, репы, яблок, орехов, булочек, сахару, мясных обрезков. Вскоре каждое ее возвращение с рынка стало сопровождаться громким криком, ревом и топотом всего зверинца, веселым ржанием в конюшне. Из обезьянника торчало полсотни
