господин Гамильтон! Сняв парик и стерев тряпкой грим, он превращался в дряхлого старика. Уже несколько лет он страдал от несварения желудка, ел и пил без аппетита, ночами у него бывали сердцебиения, одни за другим вываливались зубы, но если беззубый рот клоун приукрасил протезом, то приукрасить бескровные, посиневшие губы он не мог ничем. Его былая подвижность и живость исчезли вместе с веселым настроением, он постоянно чувствовал себя вялым и утомленным. Большую часть дня Гамильтон сидел или лежал и не бросал манежа только потому, что паясничать стало для него буквально потребностью; кроме того, клоун был уверен, что, пропусти он хотя бы одно представление, ему несдобровать. Он боялся конца. С некоторых пор у него стало слабеть зрение, и это пугало Гамильтона. Никому ни словом не обмолвился он о своей болезни, доверившись лишь Кергольцу, ибо не мог обойтись без человека, который расставлял бы его подкидные доски и расстилал маты с точностью до миллиметра — в противном случае Гамильтон рисковал разбиться.
Керголец по секрету открыл Вашеку трагическую тайну, и оба с восхищением и страхом наблюдали за мужественным господином Гамильтоном, за тем, как он отталкивается, летит и падает в мутном полусвете, разлившемся перед его глазами, летит и падает, никогда не зная, как и куда упадет. Они с удивлением покачивали головами, говоря о его преждевременной старости и необъяснимой потере жизненной энергии. Простые люди, они не подозревали о том, чего в те времена не распознал бы и врач: господин Гамильтон страдал от постоянного отравления свинцовыми белилами, которыми ежедневно мазал себе лицо, чтобы сиять на весь цирк.
По мнению Бервица, Гамильтон справлялся со своими обязанностями. По мнению Вашека, бедняга Гамильтон уже только исполнял свои обязанности. И Вашек исподволь стал подыскивать замену. Артист с готовым репертуаром все никак не попадался, но Вашек и не рассчитывал на случай.
— Случай сам собой не подвернется, — шутливо говорил он Кергольцу, — надо подготовить для него почву, самим создать условия, при которых случай пошлет нам нового клоуна.
Керголец не сразу понял замысел Вашека, но все прояснилось, когда тот вскоре после разговора с ним собрал работавшую в цирке молодежь — парней из Горной Снежны кучеров и конюхов — и объявил им о своем намерении поставить веселую клоунаду. Старому Карасу пришлось извлечь на свет божий все клоунские наряды, парики и маски, какие только имелись в костюмерной, после чего парней снова созвали и велели подобрать себе костюмы. Вашек сразу же подметил у некоторых врожденную склонность к комическому; те живо подыскали забавные наряды и, надев их, мигом преобразились — начали гримасничать и кривляться, ходить на четвереньках, прыгать по-лягушечьи, уже разыгрывая какую-то потешную сценку. Другие стояли над грудами костюмов в растерянности, брали то одно, то другое — все им было не так, и что бы они ни надевали — чувствовали себя неловко и стесненно. Этих вернули на прежнюю работу, а остальные в один прекрасный день, когда униформисты устанавливали клетку для аттракциона, гурьбой высыпали на манеж. Перед новоиспеченными артистами не ставилось никакой определенной задачи, с ними ничего не разучивали — они просто бегали по манежу, делая вид, что помогают униформистам, гонялись друг за другом, мешали один другому и наконец убежали. Но внимание зрителей было на пять минут отвлечено их пестрыми лохмотьями и некоторыми по-настоящему смешными проделками. Подобные интермедии стали повторять ежедневно, так постепенно возникали маленькие скетчи, завязки комических ситуаций, которые Вашек подмечал со своего наблюдательного поста у занавеса, компонуя из них в уме основу будущей буффонады. Великий комик в результате этих усилий не родился, но зато выходил отличный массовый номер — шаривари клоунов. Цирк обогатился еще одним возбудителем заразительного, непринужденного, вечно живого смеха.
Вашек на каждом шагу подсказывал, подстегивал, трудился в поте лица. Будучи не в силах изменить внешние условия, в которых находился цирк, он предоставил это Бервицу и Стеенговеру, а сам целиком отдался налаживанию, так сказать, внутренних дел. Вашек был сведущ во всех цирковых жанрах, его смолоду наметанный глаз безошибочно отличал чистую работу от посредственной, к тому же в нем не угасла фантазия мальчугана из затерянной среди лесов деревушки, и он без особых, казалось бы, усилий находил то, что для других навсегда остается тайной. Вашек ни на минуту не забывал наставлений, которые некогда ловил из уст покойного господина Вольшлегера. Во время выступлений и на репетициях он наблюдал за лошадьми и хищниками не только как дрессировщик, но прежде всего как воспитатель. Он видел, что у каждого животного есть определенные склонности и способности, и старался использовать эти способности, всячески поощряя их и ища для их проявления наиболее выразительные формы. Люди, которые непосредственно ухаживали за животными и думали, что в совершенстве изучили своих питомцев, а также артисты, полагавшие, будто все возможности уже исчерпаны и нового можно ожидать лишь со стороны, поражались тем находкам, которыми в течение трех-четырех лет обогатил программу Вашек, тому, сколько нового внес он в номера.
Не менее внимательно присматривался он и к людям, особенно к молодым, побуждая их искать и пробовать, поддерживал любое интересное начинание, помогал, советовал, показывал. Игры детей и развлечения взрослых давали начало новым трюкам, которые Вашек умел органично вкрапливать в номера, усиливая эффект, закрепляя сюксе. Каленым железом выжигал он мертвечину и ремесленничество, артист, по его понятиям, ежеминутно должен был гореть и творить; стародавние номера, которые несколько поколений артистов считали классическими образчиками циркового искусства, благодаря ему заиграли новыми красками. Заботился Вашек и об оформлении номеров: он тщательно подбирал костюмы, стараясь, чтобы наряд наездниц гармонировал с убором лошадей, освобождал туалеты от старомодных украшений и окончательно завоевал сердце майорши фон Гаммершмидт, когда, разучивая с наездниками кадриль, поручил ей одеть господ и дам согласно моде венского высшего общества.
Его радовали успехи других; у него самого были золотые руки, но он всем пожертвовал бы, лишь бы передать свой темперамент сыну.
Его горем, которое он тщательно скрывал от окружающих, был Петер Антонин — чудесный мальчуган, тихий, улыбчивый, но слабенький, болезненный и к тому же крайне боязливый, что выяснилось, как только он немного окреп и стал играть с ребятишками Кергольца. Петер с опаской смотрел на людей, пугался любого окрика, но пуще всего боялся животных. Сколько раз Вашек или Елена приводили его то на конюшню, то к обезьянкам, то к попугаям, сколько раз они гладили при нем своих любимых лошадей или собак, зазывали его к овцам и козлу Синей Бороде — все их попытки оканчивались неудачей: глаза мальчика неизменно наполнялись ужасом и тоской, личико искажалось подступавшими рыданиями, и если ему удавалось вырваться от родителей, он опрометью мчался к вагончику — только там, на лесенке перед дверью, мальчик чувствовал себя в безопасности. Семья горевала, родственники наперебой предлагали разные средства преодолеть его трусость, пытались воспитывать Петера личным примером, уговаривали, соблазняли всевозможными обещаниями, подарками, играли с мальчиком — тщетно! Правда, поначалу домашние так восторгались его милым, обворожительным личиком, что не замечали уже с раннего возраста дававшего себя знать недостатка. Вашек, воспитывавший молодых хищников и привыкший выявлять их прав, первый с болью в душе осознал, что его сын совершенно непригоден к цирковой жизни. Вскоре это поняла бабушка, затем остальные: родственники беспомощно разводили руками, спрашивая друг друга, в кого он такой. В Карасов — едва ли, в Бервицев и Умберто — тоже нет. Агнесса допускала, что, возможно, это по ее линии: мужчины в роду Стеенговеров всегда были педантичны и неумолимы в своих конторах, но не слишком-то смелы за их пределами. Вашеку вспомнились анекдоты о появлении Стеенговера в цирке: увы, Петер во многом походил на своего дядюшку.
Семья утешала себя тем, что с годами, быть может, все пройдет и мальчик отделается от своих страхов. Вашек был настроен скептически, но ему не хотелось лишать жену и родственников надежды, и потому он молчал и принимал деятельное участие в любой попытке закалить душу Петера, отлично сознавая, что основой сдержанного темперамента сына является страх, от которого ему не избавиться, как не избавиться от трусости пугливому тигренку — вырастая, он остается нервным и ненадежным. Зимою Петер Антонин посещал начальную школу, с весны до зимы с ним занимались дома — отец, бабушка, дядя Франц. В отношении учебы жаловаться на него не приходилось: у Петера была светлая голова, он легко усваивал все предметы и, даже живя беспорядочной, кочевой жизнью, намного опережал своих однокашников. Но и эти успехи лишь утверждали Вашека во мнении, что Петер для цирка потерян, а заставлять его проделывать ненавистные трюки — значит просто калечить душу ребенка. И Вашека не покидала тихая грусть, ибо, как и всякий отец, он всего более желал видеть в малыше подобие самого себя. Сердце его сжималось, когда он наблюдал, как отчаянно карабкаются на лошадей мальчуганы Кергольца,
