стене горело множество светильников.
– Мои звезды, – говорила Торахан. – Моя ночь.
Противоположная полуденная стена представляла собою «ливень света». Сказочной красоты драпировки, унизанные мелкими драгоценными камешками, блистали, меняя цвет.
На беломраморном возвышении в семь ступеней изумляло легкостью, совершенством форм белоснежное, с тонкой золотой каймою, ложе.
Восточная беломраморная стена была сплошь из окон. Западную занимала сиренево-золотистая фреска шествия царицы Торахан на белом слоне в сопровождении покорных Хазарии князей, ханов, ильков.
Пол царственного зала был набран из камня, белого, прозрачного.
Во время пиров пол застилали коврами, но пиры были редкостью. Торахан умела считать и беречь казну.
Баян, войдя в зал, пораженный белизной, блеском, сиянием, устремил глаза к потолку. Здесь один потолок был черный, из мореного резного дуба. Но что там – чешуйчатые рыбы или змеи, понять сразу не удавалось.
– Подойди! – услышал Баян резкий голос.
В голосе неприязнь и раздражение.
Держа обеими руками псалтирь и как бы заслоняясь ею, Баян подошел к возвышению.
– Говорят, ты всех поражаешь своим пением, как царь Давид?
Баян только крепче прижал к груди псалтирь.
– Отвечай! – гневно закричала Торахан.
– Я… не знаю.
– Ты до того размягчил сердце кагана, что он души в тебе не чает…
Баян поклонился:
– У повелителя повелителей, у царя царей доброе сердце.
– Ах, доброе! У меня тоже доброе, но попробуй угоди! – Торахан засмеялась. – Пой так, чтоб я заплакала. Не заплачу – берегись!
– Что изволит слушать повелительница повелителей и царица царей?
– Играй и пой что тебе угодно, да помни: твое спасение, твоя жизнь зависят от единой моей слезинки. Хотя бы от единой!
Баян не испугался, но такая пустота засияла в его сердце, что он опустил руки. Царица ждала, высокомерно приподняв черные тонкие брови. Пауза получилась долгая: челядь возмущенно зашушукалась.
Баян тронул струны. Объявил:
– «Плачевная песнь, которую Давид воспел Господу по делу Хуса из племени Вениаминова».
Заиграл, наполняя зал звуками, запел тихо, равнодушный к тому, что его ждет.
– «Господи, Боже мой! На Тебя уповаю; спаси меня от всех гонителей моих и избавь меня; да не исторгнет он, подобно льву, души моей, терзая, когда нет избавляющего и спасающего…»
И тут загорелось сердце у Баяна, понял – о себе молит Бога. Полетел голос птицей, а стены каменные, больно бьют по крыльям, огнем жгут:
– «Господи, Боже мой! Если я что сделал, если есть неправда в руках моих, если я платил злом тому, кто был со мною в мире, – я, который спасал даже того, кто без причины стал моим врагом, – то пусть враг преследует душу мою и настигнет, пусть втопчет в землю жизнь мою и славу мою повергнет в прах…»
Торахан слушала, как хищная птица, подняв и повернув голову. Профиль у нее был красоты дивной, грозной.
Голос отрока, не знающий предела, чистый, светлый, поразил царицу, но она ненавидела иудеев, ненавидела их веру. Прослушав несколько псалмов, ударила в бубен.
– Довольно! Мои глаза остались сухими… – Снова ударила в бубен. – Эй! Слуги! На конюшню его. Дайте сто плетей! Возможно, меня тронут предсмертные клики…
Баян выронил псалтирь. Тотчас поднял ее, но один из евнухов вырвал инструмент, другой схватил отрока за шею, толкнул. И тут произошло нежданное. Евнухи-певцы дружно повалились перед царицей на колени, умоляя пощадить дивного певца.
– Отдай его нам! – кричали они тонкими голосами. – Он – наш! Такой голос надо сберечь. Сей голос – совершенство!
Торахан сделала знак, от Баяна отошли.
– Приведите его мать!
Дверь тотчас отворилась, и в зал вошла… Власта. Она вскрикнула, но евнухи обступили ее.
Царица объявила приговор:
– Даю тебе, псалмопевец, три попытки. Пой что тебе угодно, но знай: это твое прощание с матерью. Это, может быть, три последние в твоей жизни… песни.
Баян ударил по струнам, чтоб больше ничего не слышать… Три последние песни… Прощание с матерью… С жизнью…
Колыхнулись перед глазами заросли розово-пламенного кипрея. Запел:
Власта разгребла прочь от себя жирных евнухов, слушала сына и смотрела, смотрела…
Коротка была песенка. Ах коротка! И тогда сломал Баян строй звуков. Забурлили струны, забубнили, ударили по ушам взвизгами, но запел он нежное, тихое, что в голову пришло:
Не поднимая глаз, Баян трогал струны. Звуки умирали на полувздохе, на полувзлете… Вдруг вспомнил песню, которую разучивал с евнухом…
Последняя так последняя!
Будто сокол взмыл – так взыграла псалтирь.
Будто земля задрожала под копытами мчащегося табуна. Запел Баян:
– Она плачет! Она плачет! – закричала Власта. И псалтирь снова выпала из рук Баяна.
Шаманка
Царица не пожелала отпустить певца. Для него принесли туф, посадили на первой ступеньке.
– Он – мое счастье, – объявила Торахан.
Пришла очередь шаманки.
Ей надлежало силой заклятий смыть темное пятно с лика судьбы Торахан.
Шаманка явилась в небесно-голубом платье – цвет древних голубых тюрок.
Руки обвиты живыми змеями. На голове шляпа-корзина, а в шляпе пестрая, как судьба, курица.
Принесли два толстых столба, поставили торчком. Водрузили на столбы жаровни. От благовонного дыма палата подернулась голубизною, словно ушла под воду.
Серехан ударила в бубен, стала ходить вокруг столбов, поднималась к ложу царицы, била в бубен над ее головою, неистово вилась по-змеиному, и змеи вились на ее руках.
Серехан тяжело дышала, зрачки расширились. Двигаясь как во сне, она сняла с пояса тонкий, как змеиное жало, нож, сняла шляпу-гнездо, пустила курицу на пол, бросила горсть зерен. Курица, будто на
