Тронный зал был золотой от множества светильников. Иосиф сидел на троне в черном кафтане с пылающими рубинами вместо пуговиц.
– Пой!
Баян побежал перстами по псалтири, все забористее, заводя себя, да и прихлопнул ладонью звоны с переливами.
– Песня не пришла…
Каган поднялся с трона, черный от одеяния, от теней на лице.
– Ты посмел пренебречь волей кагана?
– Нет! – крикнул Баян. – Я старался! Песня не пришла.
– Высечь! – вынес приговор каган. – Высечь! Лозой! Самой тонкой! Самой жгучей! А потом!.. А потом…
Баян не расслышал, что его ожидает потом. Схватили, тащили…
Лоза была самой тонкой, самой жгучей. Он кричал от боли, но не плакал. Ни единой слезы не скатилось с его глаз.
Очнулся в каменном мешке. На дне этого мешка был он да клубок желтых змей. Почувствовал: змеи и по нему ползают…
Вдруг вспомнил Бога великой княгини Ольги, Бога Ярополка, взмолился:
– Боже! Боже! Спаси меня! – и снова заснул.
Пробудился: под ним что-то мягкое, чистое, спина сладко ноет. Комната совсем крошечная, но очень светлая.
– Пробудился наш агнец, – сказал старец с бородой, вьющейся кольцами. – И, наверное, проголодался.
Поднес к губам Баяна чашу с детскую ладошку. Питье было теплое и очень вкусное.
– А теперь выпей горькое. – На этот раз старец подал чашечку с наперсток.
Баян выпил. Питье и впрямь горчило, но ему стало так хорошо, как бывало на теплой печи рядом с матушкой. Вдруг объявилась Синеглазка, поманила:
– Скорее, скорее!
– Да куда же?
– По облакам бегать!
И они бегали по облакам. Да все выше, выше.
– Куда же мы?! – Баян немножко струсил, ведь с неба до земли как от земли до неба.
– В гости! – засмеялась Синеглазка.
– Да к кому же?
– К солнышку!
Солнце и впрямь хлынуло в глаза, и он пробудился.
– Ну вот, – сказал старец, у которого борода вилась кольцами. – Теперь мы и живы, и здоровы.
Последний день кагана
Вольно льющуюся, глубокую, полноводную реку, по которой плавали ладьи, перегородили, отвели в тесное, в наспех прокопанное русло.
На дне реки строители возвели дом-селение из двадцати соединенных между собой палат[70].
Каган Иосиф снова не расставался со своим псалмопевцем. Вместе с Баяном приехал осмотреть свои будущие покои.
– Вот она, моя вечная Хазария! – Каган захлебнулся слезами, не стыдясь своей слабости. – Ты, владеющий Божественным даром, не смог сочинить песнь о смерти. Но, может быть, мастера тоже не были бы так искусны, знай они, что строят дивный дворец не для жизни, а для смерти.
– Для смерти?! – удивился Баян.
– Это и есть сокровеннейшая из тайн. Когда предрешенное законом свершится, все это забросают землей, а поверх пустят реку. Пройдут тысячи лет, царства сменят царства, родятся и канут великие племена, а тайна останется тайной, покуда река не высохнет, покуда не развеют ветры земного праха…
Баян слушал и ничего не понимал.
– У тебя сегодня странное лицо, – сказал Иосиф и улыбнулся. – Спрашивай. Я отвечу тебе. Я верю, ты сочинишь обо мне псалом.
Баян поклонился.
– Великий, превосходный, но где найдут смерть, чтоб поселить ее здесь?
– Ты вон о чем?! – изумился Иосиф наивности отрока.
Смеясь, сел в крытую повозку, и они поехали вниз, на дно реки. Каган все смеялся и наконец сказал:
– Как же ты чист, псалмопевец! Знай: смерть сама находит избранного ею. Этот дворец печали для меня. Я хоть и очень велик, но и мне не дано перебывать сразу в двадцати палатах. Укажи мне лучшую, и я приму твой совет.
И побледнел.
– Нет! Нет! Упаси тебя Боже! Смерть должна миновать того, кто сложит песнь о кагане Иосифе. – Наклонился к Баяну, шепнул на ухо: – Они – безумцы. Они хотят верное, но старое поменять на новое, не зная, что оно сулит. Поменять насильственно. Я одному тебе открою заповеданное мне великим каббалистом во дни моего восшествия на престол. Было сказано: пока жив каган Иосиф – Хазария не умрет. Вот и подумай, быть ли ей, если меня не будет? Меня убьют по закону древних, но это ловушка сатаны. Закон никогда еще не исполнялся, жизнь большинства каганов была короткой… Это ловушка сатаны. Власть от Бога. Бог забирает властелина, если же сами люди – жди смерти царства.
Каган приказал остановиться.
Они вдвоем, без охраны, без слуг, пошли к последнему дому кагана, сверху похожему на зубчатое колесо. Теперь дом выглядел иначе. Он походил на огромную белую юрту с двадцатью парадными, украшенными ковровым орнаментом входами.
Вошли в первый, что оказался ближе.
Их лица, их одежда озарились сиянием: просторная круглая палата была сплошь затянута золотой парчой. Стены, потолок, пол… В центре палаты в полу зияла оранжево-красная круглая яма.
– Это очаг? – спросил Баян.
– Очаг!! – вырвалось у кагана, и в этом возгласе был ужас.
В другие помещения они не зашли. Вернулись к лошадям и весь день мчались по степи, в Итиль, да так, словно за ними была погоня.
А в Итиле каган-бек Арпад раскидывал сеть новой интриги – весь груз своего поражения от совсем еще молодого князя руссов переложил на Иосифа: «Талисман счастья Хазарии едва тлеет, нужен новый светоч, новое счастье!»
И было на то похоже. Беды обрушились не только на войско, но и на скот. Зима стояла бесснежная, ветры дули сумасшедшие. Трава смерзлась с землей, ее разве что топором вырубишь. Гибнет скот. Сады гибнут…
Арпад явился к Иосифу, как и подобает рабу – босым, распоясанным. Очищался огнем, лепетал унизительные обязательные речи, но, воссев на трон, по правую от кагана руку, спросил почти злобно:
– Ну что? По тебе твое будущее жилище?
– Оно достойно меня, – ответил Иосиф.
– Тогда что же ты медлишь? Назначай день, когда твоя бренная земная слава станет небесной, вечной.
– День? По закону я могу сначала назначить неделю – для завершения великих дел государства – да взять три дня на устроение души. Потом объявить день поминовения предков. Этот день тоже принадлежит мне. Сполна. До крика петухов. А далее я могу жить без будущего… Когда придут, тогда и настанет последний мой час…
– Чем больше ты проживешь, тем больше ненависти падет на твою голову.
