литейщика.
— Ежели я не сумею, тогда кто же сумеет?!
Бережков, по его выражению, чуть не упал в этот момент. Когда-то, в молодые годы, он часто с таким же удальством произносил подобную же фразу, но, повзрослев, уже не решался повторять ее. А этот старый мастер, которому минуло по меньшей мере пятьдесят пять лет, русский самородок, работающий с расплавленным жарким металлом, искусник стального литья, все еще дерзал говорить так по- молодому.
— Я так и знал, — с хорошей улыбкой произнес Андрей. — Но как же Любарский?
— Давай сюда не только что Любарского, а какого хочешь академика, я с ним возьмусь на грудки по этому вопросу и докажу практически.
Мастер покосился на сына: одобряет ли тот?
— Правильно. Теперь, отец, послушай о Петре.
— О Петре? А что?
— Послушай-ка, послушай…
— А что? — В знак серьезности вопроса Степан Лукич сдвинул очки на нос и из-под лохматых бровей, таких же рыжих, как усы, посмотрел на Бережкова. — Вы видели его проект?
— Видел, — сдержанно сказал Бережков. — Интересная идея. Вчера мы о ней поговорили. Думаю, вещь выйдет.
Отец довольно рассмеялся.
— Выйдет! — уверенно подтвердил он. — В этот проект и моего много внесено. Петро несколько раз собирал всех стариков, проводил с нами дискуссию. И дома, бывало, до того заспорим, что я ему кричу: «Забыл, как я ремень распоясывал?» — Он опять засмеялся. — Много от меня взято. Я и теперь захаживаю в чертежную, проверяю, как чертятся отливки, даю ребятам предложения…
— А нашего мотора, — сказал Бережков, — ваш Петр не желает признавать. И не поддерживает.
Бережков говорил, мастер слушал, шагал, мрачнел, кряхтел. Видимо, эта жалоба на сына была ему очень неприятна. Дойдя до своего палисадника и еще не открыв калитку, он грозно крикнул:
— Петро дома?
В раскрытом окне показалось миловидное девичье лицо, в котором угадывались несколько смягченные родовые, никитинские черты — тот же абрис подбородка, та же бронза в волосах. («Писаная красавица!» — рассказывая, воскликнул Бережков. Впрочем, каждое женское лицо, появляющееся хотя бы на миг в его повествовании, было, как мы знаем, обязательно прелестным.)
Девушка ответила:
— Что ты? Разве в такое время он приходит?
— «Приходит, приходит», — заворчал отец. — Когда надо, вечно его дома нет.
— Папа, ведь он же на заводе.
— На заводе… Конечно, на заводе…
Он опять метнул взгляд на Бережкова, явно гордясь даже под сердитую руку младшим сыном. И мгновенно принял решение:
— Айдате к нему! Люба, забери велосипед!
27
На улице было еще светло, край неба был охвачен сияющими красками заката, только-только подступали сумерки, а в чертежном бюро уже горело электричество, выделявшее распахнутые, как и вчера, окна. Листья сиреневого куста, приходившиеся выше подоконника, казались более темными и четкими, чем нижние, уже неясные на глади фасада.
Степан Лукич направился было туда, к окну, но передумал и повернул к главному подъезду. Вахтер дружески его приветствовал:
— А, Лукичу наше нижайшее.
Но литейный мастер лишь кивнул и, пройдя вестибюль, зашагал по коридору. За ним, чуть поотстав, шли его спутники — Бережков и Андрей Никитин. У дверей чертежного бюро старик оглянулся на них, недовольно фыркнул сквозь усы, подождал, взялся за ручку и опять передумал. Достав из кармана потрепанный черный футляр, он вновь водрузил на нос свои очки в тонком ободке вороненой стали. Это сразу придало значительность и даже важность его подвижному горбоносому лицу. Он и сам, видимо, почувствовал себя по-иному: не выдавая запальчивости, спокойным, внушительным жестом открыл дверь и вошел:
— Здорово, воробышки! Как работенка? — произнес он, улыбаясь.
— Погляди сам, — сказал Петр Никитин. — Себя хвалить не будем. А, и Андрюша! И товарищ Бережков! Прошу, прошу…
Положив рейсфедер, он встал и движением головы откинул со лба непослушную прядь. Его волосы, тоже вьющиеся, темно-русые, казались на взгляд более тонкими, чем у старшего брата. Впрочем, потоньше была и фигура в парусиновой синей куртке, и шея, и очертания носа, и губы, и даже, пожалуй, усмешка. Он сделал знак, разрешая всем прервать работу, и продолжал:
— Прости, Андрей, никак не мог вырваться на матч. Говорят, была острая игра?
Андрей промолчал.
— И ребят ты не пустил? — спросил отец.
— Не пустил. Нельзя. Вот дожмем проект и тогда выйдем на поле всей командой… — Петр посмотрел на лица за чертежными столиками и невольно расправил плечи, потянулся. — Побегаем, погоняем мяч.
Старик хмыкнул и опять метнул из-под бровей взгляд на Бережкова, явно довольный ответом своего младшего. Но, тотчас приняв суровый вид, он стал обходить столы, внимательно склоняясь над листами ватмана. Дойдя до белобрысого парнишки, у которого, как и вчера, запястье было испещрено полосками туши, старик проговорил:
— Ишь разукрасился… Чего чертишь?
— Вкладыш, Степан Лукич.
— Вижу, что вкладыш. Какой?
— Задний. Кулачкового валка.
— Так и отвечай… А почему мал приливчик? Я же указывал, чтобы приливчик делать толще.
Петр усмехнулся.
— Могу, отец, достать расчет.
— «Расчет, расчет…» Знаю, что расчет. А лить и обрабатывать так будет удобнее.
— Я твои доказательства обдумал. К сожалению, в данном случае они меня не убедили.
— Не убедили? — закричал отец и сердитым жестом взбросил очки на лоб.
Однако, сразу спохватившись, не желая растрачивать заряда, он водворил очки на место и сказал:
— Отпусти, Петро, ребят на пяток минут. Пусть поразомнутся.
Петр снова усмехнулся.
— Пожалуйста…
Мастер пожевал губами, подошел к висевшему на стене в рамке большому чертежу «Заднепровье- 100», постоял около него и, как только затворилась дверь за последним сотрудником бюро, круто повернулся.
— Что же ты, Петро, товарища Бережкова зажимаешь? — спросил он напрямик.
— Никого не зажимаю. К этому московскому проекту я вообще не имею никакого отношения. Дело решает главный инженер. Но если у меня спрашивают мнение, я не скрываю, что вся концепция этого мотора мне чужда.
— А чем докажешь?
— Истина доказывается практикой. Вот построим наш мотор, и тем самым докажу.
