в феврале получил первую часть «Этногенеза». Трактат Гумилева не только заказывали и читали, но и передавали из рук в руки. Математик из Караганды Сергей Нурмаганбетов заказал копию рукописи в ВИНИТИ. Не дождавшись, попросил копию у своего научного руководителя, который заказал трактат Гумилева несколько ранее, но и тут не повезло – текст уже затерялся у кого-то из знакомых.
К началу восьмидесятых тиражи старых книг Гумилева были давно распроданы, новые издания не выходили, а спрос на них рос, вот и появились на черном рынке ротапринтные копии. Разумеется, на черный рынок попал и «Этногенез». Сотрудники типографии выносили под одеждой «три ротапринтных тома за ограду типографии, а к ним подходили и спрашивали: 'Гумилев есть?' и покупали». На черном рынке цена «Этногенеза и биосферы» достигала 30 рублей. Это, конечно, не абсолютный рекорд. Фотокопия скандального романа Валентина Пикуля «У последней черты» достигала 60 рублей. Но и 30 рублей для книги, изданной в СССР, — деньги бешеные. Цена научной книги тогда колебалась обычно между одним и тремя рублями. Например, «Хунны в Китае» стоили в магазине всего 1 рубль, а «Старобурятская живопись», самая дорогая книга Гумилева, — 3 рубля 91 копейку.
Константин Иванов рассказывает о спекуляции «Этногенезом» несколько иначе. По его словам, копию депонированной рукописи типографские рабочие продавали за три бутылки водки.
В конце 1982 года копирование Гумилева прекратили. Этому есть два объяснения. Первое, распространенное среди учеников, последователей и поклонников Льва Николаевича: козни тайных и явных врагов Гумилева. Второе принадлежит жене Гумилева, Наталье Викторовне: «После депонирования рукописи в ВИНИТИ несколько тысяч экземпляров этой работы было напечатано по заказам читателей. Вся типография ВИНИТИ работала на копирование Гумилева. <…> Потом руководство ВИНИТИ наконец сказало, что больше печатать не будут, потому что сколько же можно – ибо научная организация, где книга была одобрена, должна ее напечатать».
Такой «научной организацией» был Ленинградский университет, он и в самом деле выпустит «Этногенез и биосферу Земли» в своем издательстве, но это будет уже в 1989 году.
Всего же, по официальным данным, ВИНИТИ сделал более двух тысяч копий «Этногенеза». Сколько же копий было подпольно изготовлено в типографии ВИНИТИ и продано на черном рынке, мы никогда не узнаем.
Часть XVI
НОВАЯ КВАРТИРА БЕЗ СТАРЫХ ДРУЗЕЙ
После женитьбы жизнь Гумилева медленно, но неуклонно менялась. Веселая жизнь немолодого холостяка с долгими научными спорами и чтением стихов, со старыми друзьями и подругами стала воспоминанием. Хотя отдельную квартиру Гумилев от университета так и не получил, в 1974-м он все-таки перебрался с окраины в центр города, на Большую Московскую улицу, 4. Инна Прохорова приписывает этот переезд деятельной и практичной Наталье Викторовне, а сама Наталья Викторовна – визиту высокого гостя, академика Ринчена: «…в один прекрасный день к нам пришел изумительной красоты старый монгол. <… > Он был в роскошном синем халате с золотыми бляхами, в шапке из чернобурой лисы». Другой раз Наталья Викторовна говорила, что «роскошный синий халат» был подпоясан «поясом с серебряными бляхами».
Бямбын Ринчен (он же Ринчен Бимбаев) — монгольский ученый, филолог и поэт, переводивший на монгольский язык Пушкина, Гоголя, Маяковского и Шолохова, был одним из самых ярких и уж точно экзотичных друзей Гумилева. Судя по переписке с Гумилевым, это был просвещенный, мыслящий, широко образованный человек. Помимо русского и монгольского он знал английский, французский, маньчжурский, тибетский и ки тайский. Между прочим, академик Ринчен был дядей давней подруги Гумилева, Очирын Намсрайжав. Переписка Гумилева и Ринчена началась в 1967 году с вежливых деловых писем. Гумилев посылал монгольскому академику свои книги и оттиски статей, а Ринчен консультировал Гумилева по вопросам монгольской религии и мифологии. В начале семидесятых письма стали уже совершенно дружескими, а в конце 1973-го Ринчен посетил Гумилева в его комнатке на Московском проспекте, после чего и последовало приглашение переселиться в квартиру побольше и получше. Знатных иностранных гостей не годилось принимать в двенадцатиметровой комнате на окраине.
На Большой Московской Льва Николаевича и Наталью Викторовну ожидала вовсе не отдельная квартира, а новая коммуналка, но большая, красивая: «старая петербургская комната с высоким потолком, украшенным лепниной, и окнами во двор, а не на шумную улицу», — так описывал новую квартиру Дмитрий Балашов. Инна Прохорова назвала ее «комфортабельным жилищем».
Прохорова и Балашов помнили жизнь Гумилева на Московском проспекте, поэтому так высоко оценили новое жилье. Зато профессор Лавров, впервые заглянувший вместе с женой в гости к своему коллеге, как будто поморщился: «…нас ужаснула уже лестница. Старинный, казалось, никогда не ремонтировавшийся дом, темная-темная лестница, и на площадке валялся пьяный. Застойный запах говорил, что это норма, а не эпизод. Дом-то буквально соседствовал со станцией метро 'Владимирская', да еще и 'полудиким' рынком рядом, со всеми вытекающими (в прямом и переносном смысле) последствиями.
После этой смрадной лестницы вы попадали в маленький, но такой уютный оазис – комнату-кабинет, она же столовая, она же спальня. Над столом – известный портрет отца в военной форме, фотография всей семьи – Анна Андреевна, Николай Степанович и Лева».
Первые впечатления журналистки Людмилы Стеклянниковой были хуже даже лавровских. Она не сразу поняла, что попала в коммуналку, потому что образ жизни советского доктора наук в то уже сытое и сравнительно благополучное время не вязался с коммуналкой.
«Справа от входной двери – мрачная, давно не знавшая ремонта кухня, там какие-то люди. Мрачный узкий недлинный коридор. Проходим в первую по коридору дверь. Большая темноватая комната. Два больших окна зашторены темно-бордовыми (сколько помню) шторами. <…> Слева от двери – старый платяной шкаф, тоже темный. Прямо – большой обеденный стол, а за ним – у правого зашторенного окна – стол письменный. Севший за него оказывался спиной к двери, да и ко всей комнате. <…> Профессорская жена[43] проходит за шкаф и садится на диван, это был диван-кровать, на котором они спали. Про себя думаю: что, она так и будет сидеть здесь во время нашей работы? Неужели нельзя уйти в другую комнату? (Я ведь пришла в профессорскую квартиру!) Только потом я узнала, что другой комнаты не было. Точнее, была, но жил в ней тюремный надзиратель с семьей…»
Но Гумилеву новая квартира очень понравилась. Центр города, рядом музей Достоевского, а неподалеку дом, в котором жил Чернышевский. Поэтому Гумилев говорил, что живет теперь между двумя каторжниками, а саму Большую Московскую называл «улицей трех каторжников».
Старым друзьям в новом доме места не нашлось.
В первой половине восьмидесятых сменилось окружение Гумилева. Он расстался почти со всеми прежними друзьями. Многих просто не стало. В 1968-м умер Савицкий, в 1969-м – Руденко, в 1971-м – Гуковский. В 1972-м скончался Артамонов: профессор умер прямо за письменным столом, работая над новой статьей.
Но многие старые друзья были живы и здоровы, однако Гумилев потерял к ним интерес, как говорят, не без влияния Натальи Викторовны: «Московская дама, художница, которую он привез из Москвы, сразу начала ревниво отстранять меня от дома», — вспоминал Гелиан Прохоров.
Инна Мееровна поддержала мужа: «Поменяв его быт и стиль, жена поменяла и всё его окружение. Был 'сдан в утиль' даже преданнейший и беззащитный Вася Абросов, старый друг… бескорыстно отдавший ему в пользование свой талант и мысли, отказавшийся ради него от собственной научной карьеры».
Разрыв с Абросовым – одна из самых темных страниц в биографии Гумилева. Они дружили уже четверть века. Без помощи Абросова не было бы «Открытия Хазарии» и статей по исторической географии.
