Без Абросова Гумилев вряд ли стал бы географом и не навел бы «мост между науками». Наконец, без этих блестящих историко-географических успехов Гумилев не получил бы места в НИИ экономической географии. Значит, и своей работой Гумилев во многом обязан бескорыстному, умному и доброму другу Васе.
Гумилев Абросова очень ценил, ставил его выше всех друзей и знакомых: «Это мой единственный друг, не покидавший меня в беде».
Абросов часто гостил у Гумилева на Московском проспекте, даже готовил, помогал вести хозяйство, несмотря на свою инвалидность. Когда Абросов как-то не смог приехать в Ленинград из-за охоты на кабанов, Гумилев в шутку пенял ему: «Очень жаль, что ты предпочел диких свиней культурному льву». Гумилев всегда был рад видеть друга Васю: «Помни и знай: мой дом – твой дом, и все, что я могу, для тебя – сделаю».
31 июля 1967-го, то есть уже после женитьбы, Гумилев написал завещание на имя Абросова и попросил: «Когда умру – поставь мне пристойный памятник».
Но уже в 1968-м Лев Николаевич все реже писал Абросову в Великие Луки. Друг Вася еще приезжал в гости, но потом, видимо, понял: он здесь лишний. За весь 1969 год Абросов получил от Гумилева только два письма, затем наступил перерыв. Последнее письмо Гумилева к Абросову, сугубо деловое и очень короткое, датировано 30 мая 1973 года. А что было потом?
«С Абросовым у нас сложились прохладные отношения… видимо, из-за его склероза», — писала Наталья Викторовна Оресту Высотскому.
Что за ерунда, при чем тут склероз и страдал ли им Абросов? В семидесятые годы Абросов работал ихтиологом, в свободное время писал научные работы. У него стали выходить не только статьи, но и монографии. Орест Высотский и Гелиан Прохоров продолжали переписываться с Абросовым, никакой склероз почемуто не мешал переписке. Нет, тут дело в чем-то другом.
Переезжая на новую квартиру, Гумилев даже не сообщил Абросову нового адреса. Когда Абросов все-таки узнал адрес и по слал Гумилеву поздравление с именинами, тот не ответил. Так и оборвалась связь между ними. Абросов однажды позвонил Гумилеву. Вопреки обыкновению, трубку взяла не Наталья Викторовна, а сам Гумилев. Абросов спросил: «Когда к Львам можно зайти?» В ответ Василий Никифорович услышал: «Меня нет дома. Я умер». Лев Николаевич повесил трубку.
Хуже того, в декабре 1984-го, возобновляя переписку с Орестом Высотским, Гумилев напомнил брату две его провинности: не ответил на письмо Натальи Викторовны и вел переписку с «Васькой, который одурел от склероза».
Вася не возмущался, не сопротивлялся, он только горько сожалел, вспоминая прежние, как теперь казалось, счастливые дни: «Я считаю, что Н.В. как баба сделала огромную ошибку, отделив Л.Н. от всего старого окружения. <…> Зачем ей было становиться между ним и нами? <…> Как всё раньше было хорошо!»
Но потом Абросов, видимо, пересмотрел свои взгляды на старого друга и, сопоставив факты, пришел к выводу и вовсе грустному. Он писал Оресту Высотскому: «Я так же, как и Вы, удивляюсь перерождению души у Вашего брата. <…> Сначала Ваш брат забыл тетушку, которая его кормила и учила в Бежецке, затем порвал связи с матерью, единственным братом, со мною… и со всеми старыми знакомыми».
В семидесятые расстроились отношения Гумилева и с Орестом Высотским после того, как тот не ответил на письмо Натальи Викторовны. «Мы, естественно, решили, что общаться с нами ты не хочешь. Ну и не надо!» – писала Высотскому обиженная Симоновская-Гумилева.
Но в середине восьмидесятых переписка братьев возобновилась. Лев Николаевич ценил родственные связи выше дружеских, поэтому решил восстановить отношения с Орестом Николаевичем: «Ты наверняка думал, что я – свинья, но это было ошибочно. Я по-прежнему твой брат Лев».
С друзьями Гумилев не был так сентиментален. Наталья Викторовна, вероятно, только выполняла желания мужа, быть может, и не высказанные прямо. Заниматься дальше гетерохронностью увлажнения евразийских степей Гумилев не собирался, ему казалось, что задача решена, а значит, не стало потребности и в сотрудничестве с Абросовым. К тому же «друг Вася» слишком много знал о прошлом Гумилева и мог бы – не по злому умыслу, но по неосторожности – разрушить величественный мифологический образ великого Гумилева. Не случайно же Лев Николаевич помещал себя между Достоевским и Чернышевским, это ведь была не только шутка. А «большой, доброжелательный, совершенно не светский однорукий Вася… никак не вписывался в новый спектакль», — заметила Инна Прохорова.
Но и задолго до брака с Натальей Симоновской Гумилев позабыл о Сверчковой, разругался с Хваном, поссорился с Николаем Козыревым. История этого разрыва тоже не вполне ясна. Еще в 1957-м Гумилев радовался, что живет неподалеку от своего товарища по Норильлагу, а в 1958-м они совершенно разошлись. В июне 1961-го Гумилев и Козырев встретились на улице, Козырев пригласил старого друга в гости, но Лев Николаевич дал понять: «восстановление отношений нецелесообразно».
После женитьбы Гумилев расстался и с Татьяной Крюковой, которая еще весной 1967-го вычитывала корректуру «Древних тюрков».
Оборвались и отношения с Эммой Герштейн, так твердо отстаивавшей права Гумилева на архив Ахматовой. В отличие от безответного «друга Васи» и скромной Татьяны Крюковой Эмма Григорьевна решилась напомнить о себе и своих заслугах и попрекнуть забывчивого друга: «Лева, а Лева! <…> Если я посылала Вам книги, карты и все, что нужно, чтобы Вы могли работать над своими 'Хунну', если Ваша рукопись, благодаря мне, уже была прочитана крупнейшими специалистами, пока Вы работали в сапожной мастерской или таскали опилки… то я имею право на ознакомление с Вашими дальнейшими трудами. Покупать же, следить за выходом Ваших книг или брать их в библиотеке – я не буду принципиально (здесь и далее подчеркнуто Эммой Герштейн. – С.Б.). Итак, не скупитесь – пришлите мне Вашу последнюю книгу и неплохо бы и предыдущие – толстые и дорогие!»
С Эммой Григорьевной он все-таки будет переписываться, но их отношения станут исключительно деловыми.
Теоретически Гумилев мог бы поддерживать дружбу и с Гели аном Прохоровым, который вырос в квалифицированного историка и филолога, специалиста по русскому летописанию. Они могли бы найти общий язык. Прохоров, правда, писал, будто он стал со временем осторожнее относиться к «игре мысли» Льва Николаевича. Но если не беседы, то книги Гумилева продолжали оказывать на Прохорова прямо-таки магнетическое влияние даже много лет спустя. Он готов был согласиться с важнейшей для Гумилева мыслью, что татарского ига будто бы не было. Со своей стороны, Гумилев в книге «Древняя Русь и Великая степь» будет ссылаться на статью Прохорова о Лаврентьевской летописи, но отношения прервал.
Наталья Викторовна обвинила Гелиана Михайловича в страшном грехе: «Гелиан начал ему почему-то грубить, перестал быть внимательным, отказался быть продолжателем идей Льва – видимо, его тоже о чем-то предупредили, а может, и завербовали. Лев называл это 'гусиным словом'. 'Какое-то гусиное слово людям говорят, и они сразу отходят от меня'».
Обвинение сколь серьезное, столь и бездоказательное, аргументация же и вовсе абсурдная. Завербованный агент должен не грубить, а, напротив, входить в доверие. Может быть, Прохорову просто не советовали водиться с Гумилевым как с человеком ненадежным, явно несоветским? Но ведь и сам Прохоров, под влиянием Гумилева принявший православие и, видимо, не стеснявшийся его открыто исповедовать, был фигурой даже более подозрительной, чем Гумилев. После того как Прохоров «послал Солженицыну по цепочке доверенных лиц» воспоминания бывшего офицера лейб-гвардии Семеновского полка Ю.В.Макарова, органы произвели обыск в его квартире. Прохорова не уволили из Пушкинского Дома только благодаря заступничеству академика Лихачева.
Гелиан Михайлович рассказывает о расставании с учителем совершенно иначе. Он обвиняет саму Наталью Викторовну, «московскую даму», «художницу», которая «отфутболила» его, как отфутболила и других старых друзей, казавшихся ей «бесполезными». Но в другом рассказе Прохорова обстоятельства его размолвки с учителем показаны интереснее и сложнее: «…он как-то спросил: хотите со мной излагать пассионарную теорию? Я сказал, буду счастлив, но при одном условии – что он научит меня думать. Что я буду тоже думать, не только как магнитофон записывать, я сам буду писать. <…> Ну, он иногда в шутку так, не без влияния жены, говорил: достаточно того, что думаю я».
Гумилев теперь нуждался не в дискуссиях с коллегами, а в квалифицированных и грамотных помощниках, которые помог ли бы доработать пассионарную теорию этногенеза, но не заставляли бы его
