Дмитрий Балашов был совершенно покорен своим учителем: «Постепенно он всё более раскрывался в своем обычном, домашнем облике, с этим своим соленым лагерным юмором, который в его устах приобретал странно аристократический оттенок, со вспышками гнева и яростного веселья, с блеском глаз и потиранием рук, и тогда въяве виделось, что в этой стареющей плоти заключен вечно молодой и потому вечно творческий дух».
Гумилев вносил в дружеское общение некоторый порядок. Поскольку квартира была невелика, а Лев Николаевич должен был всё больше отдыхать, собирать каждый вечер компанию учеников он не мог. Поэтому за каждым из учеников был закреплен определенный день недели: в понедельник приходил Иванов, во вторник – Ермолаев, в среду – Новикова и т. д.
В быту Гумилев был большим оригиналом. Его чудачества превосходят чудачества Ахматовой, хотя и не дотягивают до чудачеств Суворова. Гумилев, например, не любил картошку и считал, что она серьезно осложнила жизнь русского крестьянина. «Раньше зерно посеял и ждешь сбора урожая. А с картошкой? И посадка ее тяжелая, а потом полоть, окапывать дважды вручную и копать – тяжелый труд». Во всем следуя вкусам мужа, Наталья Викторовна вместо супа с картошкой варила суп с репой.
На вокзал Гумилев приходил не позднее чем за час до поезда: «Вдруг его раньше времени отправят?»
Свой день рождения Гумилев не праздновал, но по-своему отмечал. Обычно 1 октября он отправлялся за город, в Пушкин, который по привычке называл Царским Селом, в Павловск или в Гатчину; гулял и обдумывал планы на будущий год. Праздник был не в октябре, а в марте, когда Лев Николаевич отмечал именины.
В первых числах марта Церковь празднует память двух святых по имени Лев. 5 марта – день Льва Катанского, сицилийского епископа, современника Карла Великого. Он прославился тем, что как-то обезвредил чародея Илиодора, смущавшего народ ложными чудесами: обвязал его шею омофором, повел к разведенному на площади костру и вступил в огонь. Чародей сгорел, а епископ остался жив. Но этого святого Гумилев не считал своим, к тому же 5 марта умерла Ахматова.
Именины свои Гумилев отмечал 3 марта, в день святителя Льва, папы Римского, который жил в V веке, во времена глубокого упадка Римской империи, когда варвары – готы, гунны, вандалы – опустошали уже не только провинции, но и вторгались в Лациум. В 452 году Лев остановил нашествие гуннов: встретился с их вождем Аттилой и убедил того повернуть назад. Как ему это удалось – неизвестно, но Гумилев полагал: раз Лев I сумел договориться с гуннами, значит, не смотрел на кочевников, как на звероподобных варваров, а находил с ними общий язык. Кроме того, Лев I был неутомимым борцом с ересями, в частности, воевал с манихейством. А Гумилев, посвятивший свою главную книгу «охране природной среды от антисистем», считал манихейство учением жизнеотрицающим, то есть антисистемным. Так что святой Лев был для Льва Гумилева не только небесным покровителем, но и своего рода предшественником.
Лев Гумилев не любил радио: «…радио не могу слушать – оно орет, скрипит, прибавляет шума и мешает думать. У меня мечта: квартира на бестрамвайной улице, с ванной и без радио», — писал он Наталье Варбанец еще в мае 1955 года.
Неприязнь к радио он сохранил и после лагеря. В 1962 году Льва Николаевича пригласили в Казань на конференцию, устро или в многоместный гостиничный номер. Историк и археолог Петр Старостин запомнил сцену, которая произошла однажды утром: «…кто-то из нас громко включил радио, и раздался его ворчливый голос: 'Да выключите вы эту шарманку!' 'Что же? — спрашиваем мы, — вы радио совсем не слушаете?' 'Нет', — отвечает гость. 'И газет не читаете?' 'Коечто почитываю, — говорит Гумилев, — иногда'».
Сотрудников радиостанций Гумилев называл «радиотами». Он несколько смягчился к ним лишь после того, как подписал договор на курс лекций с Ленинградским радио, а радиожурналистка Людмила Стеклянникова стала едва ли не ежедневной его гостьей.
«Вот телевизор я завел бы – он интереснее», — признавался Гумилев всё в том же майском письме к Птице. Возможно, на любовь к телевидению повлияло его увлечение массовым кино, ведь в лагере киносеансы были одним из немногих развлечений. Точно не известно, в каком году у Гумилева появился собственный телевизор. Но в квартире на Большой Московской он безусловно был – стоял на кухне, чтобы и соседи могли смотреть. Вероятно, это было не только проявлением широты души, потому что и в отдельной квартире Гумилев оставил телевизор на кухне. Последний его телевизор – большая и современная для начала девяностых Toshiba – и сейчас стоит на кухне музея квартиры.
Ахматова, как известно, много лет не готовила и даже, кажется, сама не кипятила воду. Так сложилось, что самые обычные домашние, бытовые заботы охотно принимали на себя ее почитатели: зажигали газ, включали проигрыватель, ставили пластинки. Мария Белкина, наблюдавшая быт Ахматовой в Ташкенте, с удивлением замечала: «Я ни разу не видела, чтобы Анна Андреевна принесла себе воду или сама вынесла помои, это всегда за нее делали какие-то нарядные женщины – актрисы или чьито жены, которые поодиночке или табунками приходили в ее келью…» Однажды Ахматова пожаловалась Раневской: «Я сама мыла голову!» В Ленинграде и Москве эта сторона ахматовского образа жизни не изменилась.
Лев Николаевич в последние годы вполне перенял ахматов ский образ жизни. Наталья Викторовна была прекрасной хозяйкой, но с возрастом ей все труднее было справляться с домаш ними обязанностями. «Мы оба еле обслуживаем друг друга», — жаловался Гумилев Оресту Высотскому в декабре 1984-го. Да и походы с авоськами по магазинам совсем не сочетались со статусом профессорской жены.
На помощь пришли ученики и друзья.
Начиная со второй половины восьмидесятых прекрасное ленинградское снабжение стало светлым воспоминанием о безоблачном прошлом. Опустели прилавки магазинов, появились длинные очереди.
Как-то Гумилеву за лекцию в МИД СССР в качестве гонорара помимо денег (73 рубля) дали большую пачку чая: «…чай был хорошим, поэтому я считаю, что не прогадал», — говорил он. В 1990 году даже папиросы стали дефицитом, а Гумилев не мог жить без своего любимого «Беломора». Других папирос не признавал. Ученики собирали для него папиросы в авоську, когда она наполнялась – передавали Льву Николаевичу.
Елена Маслова доставала продукты в магазинах. Константину Иванову, как многодетному отцу, полагались продуктовые заказы, и он непременно делился ими с учителем. Ольга Новикова получала у себя на работе молоко и несла Льву Николаевичу.
Помощь учеников и друзей не только сохраняла силы, нервы, здоровье Льва Николаевича и Натальи Викторовны, но и продлевала им жизнь.
«МЕРА ВСЕМУ ЧЕТВЕРТИНКА»
Ахматову очень заботил ее будущий образ в чужих воспоминаниях, поэтому она пыталась по мере сил направить потенциальных мемуаристов в нужную ей сторону. Вспомним, как она подправила линию своего носа на рисунке Тышлера, горбинка показалась ей слишком велика. Жест символический. Ее высказывания были хорошо продуманы, точно рассчитаны на собеседников: великий поэт создает миф о великом поэте.
Создавал ли свой миф Лев Гумилев? Если и создавал, то очень непоследовательно. Превратить собственную жизнь в служение посмертному (да хоть и прижизненному) образу он явно не мог и не хотел. Поэтому его застольные беседы были откровенны и весьма неполиткорректны. Но никакая откровенность не может объяснить некоторых совершенно невероятных заявлений, добросовестно записанных собеседниками и сотрапезниками.
Из беседы с Айдером Куркчи: «Жалко, мы, русские, народ художественный, но неверующий. Розанов все наврал, как и Белинский, я не люблю их семинарские размышления. Мама была неверующая, Мандельштам начинал как чуткий православный человек, но потом, ах! Цветаева – так это вообще берегиня, идолище…»
Кстати о Марине Ивановне. Если верить Андрею Рогачевскому, то Гумилев даже причислил Цветаеву к стукачам, правда, затем уточнил, что «стукачом был ее муж Эфрон», потому что «закладывал» видных
