журнала «Литературная учеба» за 1990 год.
В 1992 году Александр Михайлович напишет предисловие к последней книге Гумилева, а в 1994-м подготовит публикацию его переписки с Ахматовой. Тогда Эмма Герштейн обвинит Панченко в необъективности: «К сожалению, в комментарии и вступительной статье академика теплое чувство дружбы взяло верх над требовательностью ученого». Эмма Григорьевна не знала, что Панченко был, пожалуй, самым объективным человеком в окружении Гумилева.
За формирование нового окружения Льва Николаевича отвечала, разумеется, Наталья Викторовна. Гумилев был совершенно доволен «кадровой политикой» своей жены, как доволен был и образом жизни, который окончательно установился именно в квартире на Большой Московской. Савва Ямщиков заметил, что Наталья Викторовна «была поистине вторым 'я' своего мужа, понимала малейшее его движение, не то что слово».
Атмосфера на Большой Московской напоминала, пожалуй, атмосферу квартиры Ардовых на Ордынке или последней ленинградской квартиры Ахматовой. Лев Николаевич в старости походил на свою мать не только внешне.
Анна Андреевна была приветлива, дружелюбна и гостеприимна с теми, кто ее почитал, ценил, превозносил. Людей, не почитавших ее талант, Ахматова не принимала и не поощряла, она их опасалась. В день ее похорон Наталья Варбанец записала в дневнике: «Она всё боялась, что я напишу про нее мемуары, и порой позировала мне для них. Вообще она меня словно опасалась. <…> М<ожет> б<ыть>, во мне было недостаточно рабского восхищения…» Ахматова, старательно создававшая собственный миф, не терпела даже доброжелательных, но неуклюжих людей, которые касались того, чего касаться не следовало.
Искусствовед и литературовед Эрих Голлербах в одной статье осмелился указать, что девичья фамилия Ахматовой – Горенко. «И как он смел! Кто ему позволил! <…> Дурак какой», — негодовала Ахматова.
В окружении Гумилева тоже оставались только люди, признающие гениальность Льва Николаевича. Из воспоминаний Саввы Ямщикова: «Приезжая в 80-е годы в Ленинград, сначала один, а потом с подраставшей дочкой, я первым делом спешил к Льву Николаевичу – духовно окормиться. Огромной радостью был и каждый его приход на выставки, которые я проводил в петербургском Манеже».
Людмила Стеклянникова назвала своего сына в честь Льва Гумилева. Дмитрий Балашов простодушно пересказывал знакомый нам анекдот, как «в пограничном конфликте с Китаем на Амуре, когда китайская сторона запросила часть нашей территории, кто-то умный выложил на стол переговоров книги Л.Н.Гумилева, доказав историческую необоснованность китайских претензий. И те, неволею, сняли свои требования».
Гумилев даже сердился на Балашова, упрекал его: «Вы, однако, мне, как я ни прошу, критических замечаний не делаете!
— Я учусь у вас, Лев Николаевич! Я читаю ваши работы как учебник и критическим оком взглянуть на них попросту не могу, не тот у меня уровень», — отвечал писатель.
Между тем Дмитрий Балашов был знаком с Валентином Яниным, знаменитым историкомрусистом и археологом, даже консультировался у него. Да и сам Дмитрий Михайлович зря прибедняется. Он добросовестно изучил историю Новгородской и Московской Руси. Но Гумилев его как будто заворожил.
Гумилев и на старости лет очаровывал девушек и дам. Людмила Стеклянникова, в 1981 году редактор литературно-драматической студии Ленинградского радио, еще до знакомства с Гумилевым получила задание подготовить трансляцию гумилевского курса лекций. Работа показалась ей скучной и тягостной, поэтому она засунула лекции подальше в стол, затянув дело. Шло время, торопил главный редактор, и вот однажды зазвонил телефон. Незнакомый сильно грассирующий мужской голос спросил Людмилу Дмитриевну, а затем, не представившись, начал читать Блока:
Так Гумилев сразу же и устыдил, и заинтересовал, и не обидел легкомысленную журналистку, и даже привлек на свою сторону.
Впрочем, галантность его была и вполне бескорыстной. Наталья Казакевич вспоминает, как зимой 1984-го Гумилев, еле стоявший на больных ногах, в метро уступил ей свободное место: «Я знаю, сколько мне лет, но не могу допустить, чтобы моя дама стояла».
Но не только и не столько женщин покорял Гумилев. Мужчины, умные, талантливые, самолюбивые мужчины безоговорочно признавали его первенство: «И конечно, это был стол, за которым надо было слушать только Льва Николаевича, — вспоминал Савва Ямщиков. — Негромко, неторопливо, с характерным петербургско-университетским грассированием он рассказывал о теории этногенеза, о книгах, которые пишет, и о своей жизни».
Как и Ахматова, Гумилев был гостеприимен. Гостей первым делом сажали за стол и кормили. Старшеклассник из Новосибирска Андрей Рогачевский впервые в жизни попробовал миндальное печенье именно у Гумилева; в другой раз Лев Николаевич пригласил этого, в сущности малознакомого человека, на обед: «…пили какоето чудесное марочное грузинское вино». Точно так же усаживали за стол и филолога Михаила Кралина (кормили гречневой кашей с печенкой), и, лет восемь-девять спустя, Александра Невзорова, в то время телевизионную суперзвезду.
Впервые я увидел Гумилева как раз в программе «600 секунд»: репортер ел в гостях у Льва Николаевича какой-то супчик. Комментарий Невзорова был, кажется, такой: в этом доме первым делом сажают за стол.
Из интервью Александра Невзорова Дмитрию Гордону 8 июля 2011 года: «…он жил через 3 дома от меня. И я начал по вечерам, поскольку у меня была абсолютно холостяцкая жизнь, к нему просто заходить ужинать. Просто столоваться. Они это все безобразие терпели и даже любили».
Припозднившиеся ученики оставались у Гумилева на ночь. Вячеслав Ермолаев жил тогда на другом конце города, поэтому иногда ночевал в квартире Гумилева. Дмитрий Балашов, случалось, гостил в квартире Гумилевых целыми неделями. У Балашова не было своего жилья в Ленинграде, но ему приходилось работать в Публичной библиотеке, собирать материалы для новых романов о Московской Руси – вот Гумилев и выручал друга. А ведь Лев Николаевич до 1988-го жил в коммунальной квартире. Но он готов был терпеть и некоторые неудобства. Ради чего?
Из беседы Гелиана Прохорова с Еленой Масловой: «…у Льва Николаевича были две главные потребности в жизни. Это, во-первых, стремление к истине. А во-вторых, он очень нуждался в дружеской и родственной любви. Ему всегда этого не хватало…»
Но у друзей и учеников Гумилева были и свои «обязанности», принятые ими, разумеется, добровольно. Марина Козыре ва переводила Гумилеву английские и американские монографии и печатала латиничную часть библиографии – на пишущей машинке Гумилева не было латиницы. Константин Иванов составлял графики и пытался перевести пассионарную теорию этногенеза на язык математических формул. Ольга Новикова каждый год приносила новогоднюю елку. Лев Николаевич радовался с ней, еще молоденькой девушкой, как ребенок, чуть не прыгал у елки. Как будто возвращался тот Левушка- Гумилевушка, что исчез в лагерной пыли, переродился, перековался в бойца, храмовника, гладиатора. Вероятно, сравнительное благополучие последних двадцати пяти лет жизни (если позабыть о нападках оппонентов, бойкоте издательств и научных журналов) помогло оттаять его детской душе.
Из воспоминаний Натальи Викторовны Гумилевой: «Иногда, если он ложился спать раньше, я его благословляла и целовала в лоб. А он всегда говорил: 'Спасибо'. В нем было столько детского!»
Ученики за глаза называли Гумилева «дедушкой», но он иногда казался гораздо моложе серьезного и солидного Константина Иванова. Андрею Рогачевскому Гумилев показался «невысоким, смешным, острым на язык, картавящим человечком».
