— Его в нос засыпают?
— Втягивают полосочкой.
— Говно какое.
— Я тебе говорю, пиздец. Нет, химия — это я не могу, это на хуй; ну, то есть я понимаю, как это охуенно и что можно понять из нее, и все такое, но просто вот не могу, мне плохо. А вот ты скажи мне, ты с Виталиком после приезда говорил?
— Еще нет. А что, мне приготовиться к худшему, да?
— Нет, чего… Как дочка его?
— Ну получше вроде; я вот с Адель успел поговорить, Еввка уже в рехабе, и вроде нормально все, потихоньку даже разговаривает, правда, не спит почти, колют ей много, все такое. Но вообще — из шока легко вышла, она вообще молодец, сильная девочка, такая упорная, все будет хорошо, прорвемся.
— Ну круто; потому что я вижу — Виталик бодрый такой, все такое, хорошо выглядит, подсел ко мне в «Даун— Хаусе», что-то такое рассказывал…
— Да, это он умеет — хорошо выглядеть.
— Да, такой весь; с девушкой меня познакомил…
— Дорогой, ты к чему ведешь? Простым текстом: у моего брата опять баба на стороне?
— Ну откуда я знаю? Может, он там просто с ней тусовал…
— Щ, ради бога!
— Ну такая ничего тетка, нервная немножко, правда, такая, знаешь, высокая, с зелеными волосами, у нее еще морф, кажется, такие брови чуть-чуть витком…
— О, нет. Таня Лаврухина! Она же алкоголичка!
— Ну, это не знаю. А так — ничего телка, волосы зеленые, улыбается… Слушай, ну, может, мне показалось просто.
— Ладно, слушай, на хуй эту тему; я не могу, нет сил. Меня тошнит совершенно от обсуждения его личной жизни, он пусть делает что хочет, я не собираюсь об этом знать
— Ну прости, правда.
— Хуйня, забудь.
— Я, собственно, не для этого заговорил. Есть другая проблема; ну, не проблема, но может оказаться проблемой.
— Представляю себе. Относительно моего брата, дорогой Щ, все, что может оказаться проблемой, оказывается катастрофой.
— Ну, типа, я бы предпочел, чтобы он тебе сам сказал, но я тебе скажу, ладно: короче, с его работой все не очень хорошо.
— Типа?
— Ну я вчера видел Гегеля там в одной тусовке, он мне сказал, что вот «чувак, которого ты привел, — у нас проблема с ним». А что, типа, говорю, много плохих трипов? Ну, ты ж понимаешь, бывает, все такое. Нет, нет, говорит, это все в порядке, но понимаешь, говорит, «у нас есть серьезное подозрение, что он уносит на сторону ту химию, которую мы ему даем, и говорит нам, что бэд трип». Я говорю так осторожно, не хочется же сразу претензии: «Ну ты покажи мне пару раз, может, не так уж бэд, да и на бэд, знаешь, бывает спрос, или, может, нарежем чего, — ну, я аккуратно ему говорю: — Все-таки ты понимаешь же, сколько доза стоит, жалко на корню зарубать…» «Так он, — говорит Гегель, — принес что-то, но вот явно это не бэд, такое не запарывают, ну, подчистить, и все, он нам и похуже сдавал. Ну, то есть, — говорит, — если мы решим, что нам не кажется, то мы его, конечно, за жопу не возьмем, потому что он твой друг и все такое, но я тебе честно говорю, — говорит, — что мы его выкинем, и мало того — это вопрос, понимаешь, отношений со своими для меня, — мне придется своих, кто химию на бионы пишет, ну, кроме меня, предупредить, чтобы работы ему не давали». Такие дела. Ви-та-лич-ка…
— Ну, я не хотел портить тебе настроение, но ты знай, потому что он опять без работы останется, если так. Может, скажи ему, потому что я с ним все-таки не так уж хорошо знаком — такие вещи говорить.
— О да, я скажу. Я хорошо представляю себе этот разговор, но я скажу.
— Да ладно, ты не парься так ужасно, прорвемся; может, все хуйня еще.
— Да, небось хуйня. Послушай, Щ, у меня к тебе разговор был.
— Ну? Давай, я тебе потом еще одну штуку покажу, я тебе собаку мою покажу, она во дворе.
— Мало тебе кролика?
— Ты увидишь! Ну?
— Послушай, Щ, тут такое дело. Я сейчас съезжу в Израиль на пару дней, потом вернусь в Москву. Но еще через месяц я, видимо, опять туда уеду. И, видимо, останусь там жить.
—
Глава 58
Вот чем больше я хожу здесь и чем внимательней смотрю, тем больше меня берет зло на Бо; какой проект он мне испортил! Что бы я сейчас ни сделал, как бы я виртуозно ни запихнул трех человек в одну комнату, как бы гениально ни передал обстановку концлагеря детальками, шовчиками, шрамиками, двумя булавочками, которые хранят как зеницу ока, потому что других-уже-не-будет, — но лишить меня возможности сделать кадр ют с такой шеренгой, идущей в газовую камеру, глядя в камеру операторскую, — это скотство не только по отношению ко мне, но и по отношению к кинематографу. Я бы даже в special edition дал биончик — на тридцать секунд! — одного из этой шеренги. Уффф. Не хватает злости.
Хотелось возвышенного ужаса, хотелось, чтобы пробрало, чтобы при виде этих, обтянутых кожей, лишенных уже пола и возраста, открытых смерти, сваленных, как ржавые джеты, в единую кучу, — чтобы проперло, пробило, вставило, чтобы зашевелилось что-то внутри, не в штанах, но в сердце, чтобы было «ахххх!» от сильного кадра — кадра с горящим ребенком, с головами, сложенными кучкой… чтобы меня самого вставило, — хотя бы так, как в тот день, на съемках «Мехико», Когда я чувствовал запах крови, настоящей крови. Дал бы Бо деньги — что можно было бы наворотить! Это вам не кровь с ближайшей бойни. Я бы насыпал им зубных коронок, навалил бы волосы волнистой горой, дал бы запах гари, настоящий, жирный запах горящей живой плоти, — уж нашел бы как сделать, не переживайте. Какая получилась бы прекрасная сцена — массовая стрижка, комбинированный бион, переходящий от узника к узнику, нет, от узницы к узнице, конечно, у них же волосы длинней. Вот, вот оно! Вот что можно было бы сделать — хотя нет, тут бы никаких денег не хватило, это не вопрос денег. Эх, поймать бы Ковальски, связать да и побрить под самый корень. Шорох волос, вопли, нервы, слезы, ярость — вот это был бы — снаффовый бион; куда вашей расчлененке!
Хрен мне.
Собственно, я ждал очень сильных переживаний от этого музея; очень. Первый раз давно здесь был, во время первого же своего визита в Иерусалим, с группой, в институте еще — мы были четверо премированы поездкой на ретроспективу Тинто Брасса, которого уже тогда можно было только здесь посмотреть, — тогда нам вообще было не до переживаний, и из «Зала праведников» нас выставили взашей — вывели из «Яд Ва-Шем»! — потому что мы хохотали над каким-то анекдотом про аноректичек. Почему, в самом деле, никто не понимает, что это может быть смешно? Нервный, не нервный смех — какая сейчас разница? — но ведь все-таки очень силен элемент комизма. Как любое человеческое унижение, как, попросту говоря, любая смерть и любой секс. Колебательные движения, выпученные глаза, шумное дыхание, поход в газовый душ на последнюю помывку. Видишь, парень, дым из трубы — это с твоего папы забыли калоши снять. Сделать мемориал этим восьми, что ли, миллионам, или там восьми с половиной, и сделать это так пафосно и серьезно, словно в мире никогда не было наций и рас, которые бы исчезли совсем. Много же наберется за пять тысяч лет истории — даже если не считать бесчисленных африканских племен, выкошенных эпидемией через полвека после Холокоста. И этот пафос, эта музейная серьезность, с которой тут все устроено, — они, конечно, смешны. Трогательны и смешны. Может, мне потому смешно, что я не еврей, — но, знаете, такой эффект, как когда дети хоронят птичку: ты понимаешь, что у них огромное
