Язык Адама: Как люди создали язык, как язык создал людей

(Следует с самого начала пояснить, что, когда я использую термин «слова» по отношению к научению животных, я ни в коем случае не утверждаю, что они являются словами в полном человеческом смысле — термин «протослова» подошел бы лучше, но он неуклюжий и некрасивый, поэтому я продолжу называть их словами, а вас попрошу запомнить эту оговорку). Контроль над голосовыми связками и физиология обезьян просто не соответствовал требованиям речи, хотя их руки, как догадался Пипс (он был превосходно знаком с жестовым языком глухих), вполне могли бы справиться с механической стороной языка. Прошло еще десять лет, прежде чем другая пара, Аллен и Беатрис Гарднеры (Allen and Beatrice Gardner) из Университета Невады, попробовали сделать то, что должно было быть, но, как видно, не было очевидным.

Я, конечно, ни в коем случае не хочу умалять революционное достижение Гарднеров, но здесь есть один момент, который, насколько мне известно, прежде не был озвучен, а сделать это надо. Их эксперимент был технически несложным — что не делает его хуже, но суть в том, что его можно было провести практически в любое время в прошлом и уж точно во второй половине семнадцатого века. В конце концов, то было время расцвета, буйного роста науки и эмпирического метода. За год до озарения Пипса было основано Лондонское королевское общество («для развития знаний о природе»). Пока Пипс наблюдал за своей обезьяной, по соседству в книжных лавках продавалась книга Роберта Бойля про то, как человеческое тело потребляет кислород. Через два года был изобретен первый зеркальный телескоп. А спустя несколько лет ван Левенгук открыл бактерии и впервые была измерена скорость света.

Столетие шло своим чередом. Вот мы добрались и до так называемого Просвещения, эры, в которой все и вся можно было поставить под вопрос — включая, конечно, и происхождение языка. Так и случилось: в 1769 году Королевская прусская академия наук назначила награду за лучшее эссе на эту тему. Эссе хлынули потоком, целых тридцать четыре штуки, все написанные своими сочинителями совершенно наобум. Ни одному из этих ученых не пришло в голову посмотреть, чему могут, если вообще могут, научиться другие виды. Ни им, ни кому-либо из французских философов — Кондильяку, Дидро, Мопертюи, Руссо, которые также вскользь касались этой темы, — за исключением одного, Ламетри, автора печально известного сочинения «Человек-машина» («L 'Homme Machine»), считавшего, что профессиональный преподаватель глухих, возможно, смог бы обучить жестовому языку обезьяну. Но ни он, ни другие так никого и не убедили попробовать сделать это.

Затем пришли романтики; в моду вошли дети, воспитанные волками, и Жан Итар (Jean Itard) потратил несколько лет, пытаясь научить языку «дикого мальчика из Аверона». Можно только догадываться, чего бы он смог достичь, если бы приложил столько же энергии, чтобы научить жестовому языку обезьяну. И дух замирает при мысли о том, насколько изменились бы поведенческие науки, если бы три с половиной столетия назад кто-нибудь воспользовался подсказкой Пипса.

Так почему же никто этого не сделал?

Возможно, отгадка кроется в словах Макса Мюллера (Мах Muller), профессора классической филологии в Оксфорде, который в ответ на утверждение Дарвина о том, что люди произошли от приматов, торжественно возвестил, что «единственный значительный барьер между животным и человеком — это Язык [курсив его]. Человек говорит, но ни одно животное никогда не вымолвило ни слова. Язык — это Рубикон, и ни одно животное не осмелится его перейти».

Мюллер, конечно, был убежденным христианином, лютеранином, которого привело в ярость предположение, что, преподавая индуистскую религию, он каким-то образом подрывает устои христианства. Его слова отражают мировоззрение, согласно которому люди отличны от остального тварного мира, — то самое, которое эффективно заглушало в каждом (за исключением тех немногих, подобных атеисту Ламетри, кто полагал, что такой вещи, как душа, вообще не существует) саму мысль о том, что Рубикон Мюллера можно пересечь.

Таким образом, только после того как научное сознание пропиталось сотней лет дарвинизма, у Гарднеров появилась возможность помыслить немыслимое, а у одного животного, шимпанзе Уошо, — решиться на переход Мюллера.

Сила и одновременно слабость экспериментов по «языку обезьян» состояла в том, что слишком многие из тех, кто принимал в них участие, были мотивированны насущной задачей. Возможно, в отсутствие насущной задачи, состоящей в том, чтобы не просто перейти, но стереть Рубикон и показать, что в действительности нельзя провести границу между обезьянами и людьми, никогда бы не были предприняты попытки это сделать. В то же время насущная задача сама превратилась в догмат в той же степени, как и религиозное убеждение, против которого она была нацелена, что заставляло ее приверженцев делать поспешные и необоснованные заявления. А это, в свою очередь, вело к нарастанию цепочки противоречий, из-за которых в течение многих лет было невозможно спокойно и объективно оценить то, что на самом деле выявили эти эксперименты.

«Почти как люди» или Пони, обученная одному фокусу?

В обоих лагерях заявления были доведены до крайности. По мнению некоторых критиков, обезьяны, использующие жестовый язык (или их преемники, которых обучали с помощью разного рода лексиграмм — условных изображений, обозначающих целые слова, таких, что животное могло указать на них или дотронуться до них), участвовали — сознательно или невольно — в чем-то сродни мошенническому обману. Их сравнивали с Умным Гансом, конем, жившим в Германии в начале 20-го века, который умел решать математические задачи и отвечать на прочие вопросы своего учителя. Ганс отвечал на все вопросы, лишь бы только ответ можно было дать в виде числа; он начинал бить копытом, пока не доходил до правильного числа, затем останавливался.

Оскар Пфунгст (Oskar Pfungst), психолог, исследовавший Ганса, обнаружил, что необыкновенный конь реагировал на подсознательные сигналы, производимые учителем посредством языка тела. По мере того как Ганс приближался к нужному числу ударов, учитель неосознанно напрягался, а затем резко расслаблялся в тот момент, когда Ганс доходил до этого числа. Если учителя заменяли или просили задать вопрос, ответа на который он сам не знал, Ганс начинал запинаться, и результаты были хуже, чем при случайном угадывании. Пфунгст сам время от времени ловил себя на том, что невольно выдает ответ, и этот факт свидетельствует о полностью бессознательной природе подобных сигналов.

Возможно, претензии в духе «умного Ганса» и можно было предъявить к некоторым из самых ранних экспериментов, но Гарднеры и их последователи вскоре разработали методики, которые позволили избавиться от бессознательных сигналов. Однако, к сожалению, они не позволили избавиться от необоснованных утверждений со стороны экспериментаторов, вызывавших негативную реакцию не только у лингвистов, ревниво охраняющих свою территорию, но и у множества беспристрастных наблюдателей, которые бы приняли более скромные оценки. Вот несколько примеров этих самонадеянных попыток перейти Рубикон вброд:

«Уошо выучила естественный человеческий язык».

«Обезьяны кажутся очень похожими на 2—3-х летних детей, которые учатся говорить».

«Коко научилась использовать американский жестовый язык — тот же самый жестовый язык, которым пользуются глухие люди».

Эти утверждения являются попросту неверными. Прежде всего, «естественный человеческий язык» включает в себя по меньшей мере два основных компонента, которые никогда не использовала, не говоря уже о том, чтобы овладеть ими в совершенстве, самая обученная обезьяна. Одним из них является грамматическая структура или синтаксис — сложный набор правил и принципов, которые определяют, будет ли последовательность слов складываться в приемлемое для данного языка предложение или так и останется просто последовательностью слов (кстати, для любой произвольно взятой последовательности шансы оказаться вторым из двух вариантов составляют десятки тысяч или даже миллионы к одному). Второй — это грамматические элементы, все эти «у», и «бы», и «для», и — ся, и — ет/- ит, и — ий/-ая/-ое/-ие, которые указывают на грамматическую структуру, давая нам возможность анализировать и понимать ее быстро и автоматически, не тратя ни секунды осознанного размышления на то, что, по правде говоря, является пугающе сложным процессом.

И это все не какие-то излишние штуковины, которые могут себе позволить звучащие языки, но без