Язык Адама: Как люди создали язык, как язык создал людей

которых вполне обходятся глухие. Жестовые языки глухих обладают такой же строгой структурой, как и звучащие языки, и в них имеется столь же много грамматических элементов, маркирующих эту структуру. Многие из этих грамматических элементов состоят из незначительных движений тела и выражений лица, которые просто не замечает слышащий наблюдатель, завороженный летающими пальцами.

Действительно, утверждение, что обезьяны выучили американский жестовый язык, является абсурдным. Их научили нескольким жестам, эквивалентным общеупотребительным референциальным словам, и только. Некоторые экспериментаторы довольно аккуратно обозначили это как «жестовый пиджин». Обезьяны так и не смогли овладеть структурой амслена (амслен, American Sign Language, — жестовый язык глухих в Северной Америке). Исследователи бы больше выиграли, если бы признали это; тогда они заметили бы, что действительно смогли сделать обезьяны и что было, как вы увидите, важным и поразительным.

Таким образом, неверно даже утверждать, что обезьяны были «очень похожими» на детей в возрасте от 2-х до 3-х лет. Прежде всего, почти сразу по достижении 2-х летнего возраста нормальный ребенок переходит от коротких, неструктурированных последовательностей слов к законченным, хотя и по- прежнему коротким, предложениям. Вскоре после этого многие дети за несколько месяцев до своего третьего дня рождения начинают употреблять несколько различных типов сложных предложений, используя набор предлогов, вспомогательных глаголов, артиклей и прочих грамматических элементов, которые никогда не употребляла ни одна обезьяна.

Но — говорят те, кто верят, что обезьяны овладели или могут овладеть языком, — вы говорите о порождении, а мы говорим о понимании.

Обезьяны могут понимать язык на уровне по меньшей мере двухлетнего ребенка, и мы можем это доказать. И на самом деле, утверждают они, понимание гораздо сложнее, чем порождение. В конце концов, при понимании надо разгадать, что имеет в виду другой человек. В то время как при порождении ты знаешь, что ты имеешь в виду, тебе всего лишь надо выразить это словами.

С точки зрения лингвиста — это странная позиция, прямо противоположная истине. Представление о том, что мы решаем что-то сказать, а затем облекаем это в слова, является одной из тех идей, которые, как идея солнца, вращающегося вокруг Земли, кажутся очевидными и неоспоримыми наивному, необученному сознанию, но не имеют ничего общего с тем, что действительно происходит в реальном мире. Даже если бы наивное представление было верным, вы все равно не смогли бы обойтись без «начинки», высоко специфичного и подробного знания о том, как составлять предложения, на каком языке вы ни пытались бы говорить, и как делать это плавно и быстро, чтобы ваши слушатели не заскучали и не сбежали бы прежде, чем вы закончите. Напротив, при понимании вам не требуется знать, как составлять предложения. Если вам известны значения достаточного количества слов, вы знаете, где вы и что происходит, и вы способны применять здравый смысл и свое практическое знание мира, вам не нужен синтаксис, чтобы понять, что имеет в виду другой человек.

Если, например, кто-то говорит: «Подойди к холодильнику и достань апельсин», — вам не надо знать, что это высказывание состоит из двух простых предложений, что «к» вводит локативную фразу или что «апельсин» является прямым дополнением «достать». Вам необходимо было бы знать все эти вещи в определенной степени, на некотором вполне бессознательном уровне, — не то, как они называются, но что стоит за их названиями, — если бы вы собирались сказать предложение. А чтобы понять его, все, что вам нужно, это значения четырех слов: «подойти», «холодильник», «достать» и «апельсин». «Подойти» говорит о том, что вам надо переместиться в другое место — к «холодильнику», а «достать» значит, что вам надо получить что-то — «апельсин».

Так что когда Сью Сэвидж-Рамбо (Sue Savage-Rumbaugh) устроила соревнование между своим бонобо Канзи и девочкой Алей на выполнение команд, подобных предложению про холодильник (но, конечно, различающихся по структуре и содержанию), Канзи правильно выполнил 72 % команд за то же время, за какое Аля выполнила только 66 %. Но действительно ли это демонстрирует, что по своему развитию они находились на одном уровне? Канзи было восемь, и он на протяжении многих лет тренировался слушать и выполнять подобные команды. Из опубликованного отчета неясно, имела ли Аля какой-либо схожий опыт, но так как эксперимент начался, когда ей едва исполнилось 18 месяцев, в ее распоряжении было в лучшем случае, несколько недель. Если добавить к этому тот факт, о котором экспериментаторы упоминают с неохотой, что у Али СДВ (средняя длина высказывания, измеряемая по числу значимых единиц — слов и аффиксов — в предложении) увеличилась с 1,91 до 3,19 за шесть месяцев эксперимента, в то время как Канзи упрямо застрял на 1,5, то вам станет ясно, что этот эксперимент, каким бы поразительным он ни казался, едва ли доказывает равенство между обезьяной и ребенком.

Но статистика и формальные измерения в действительности не объясняют суть проблемы. Настоящее различие кроется в содержании — не в том, как говорят обезьяны и дети, но в том, о чем они говорят.

Разговор обезьяны эгоцентричен. Все, о чем когда-либо говорила какая-либо обезьяна, включая Канзи, Эйнштейна среди обезьян, это вещи вроде того, куда они хотят пойти, что они хотят сделать (или хотят, чтобы вы сделали) или что им хотелось бы съесть. Общие темы исключены. Обезьяны никогда не обмениваются объективной информацией об окружающем мире или событиях, происходящих в нем. И это, в конце концов, именно то, что вы ожидали бы от животного без естественного языка, но с полноценно функционирующей СКЖ. Те вещи, о которых говорят обезьяны — их собственные потребности и желания, и тот манипулятивный способ, посредством которого они их выражают, представляют собой, как мы видели в предшествующих главах, именно те вещи, которые обслуживает СКЖ, для обслуживания которых СКЖ и была специально разработана.

Сравните с этим поведение Сета, ребенка, чье кратковременное увлечение сериальными глаголами я описал в книге «Незаконнорожденные языки». Когда Сету было примерно столько же, сколько Але в начале эксперимента с ее участием — 18 месяцев, его отец, один из моих студентов, записал разговор с парой своих друзей, в который Сет, все еще пребывающий в однословной фазе, постоянно пытался вмешаться, несмотря на то, что никто не обращал на него ни малейшего внимания. К сожалению, у меня не сохранилась запись, но я помню сам разговор достаточно хорошо, чтобы дать вам прочувствовать вот этот краткий отрывок:

Взрослый: Та та та та там.

Сет: Телефон.

Взрослый: Та та там. Та та та там.

Сет: Вентилятор.

Взрослый: Та та та та та та там.

Сет: Собачка.

Сет систематически называл все предметы в комнате. Конечно, это было манипулированием, производимым в своекорыстных интересах, — он хотел присоединиться к разговору взрослых. Но поразительно то, каким способом он решил это сделать: демонстрируя взрослым все вещи, которые он знает, и может отличить, и знает, как они называются.

А это, как мы видели в предыдущей главе, и составляет самое существенное различие между употреблением языка и употреблением СКЖ. При использовании СКЖ важнее всего манипулирование, а передача информации побочна, если вообще имеет место; при использовании языка передача информации неизбежна — уже сам факт использования языка означает автоматическую передачу фактической информации от одного лица к другому. Конечно, Сет пытался вмешаться в разговор. Однако он заявил об этой потребности не с помощью эгоцентричного требования, как сделала бы обезьяна, а сообщая всем названия вещей — и таким образом демонстрируя, что он знает человеческий язык и, следовательно, имеет право присоединиться к разговору.

Так что же на самом деле могут обезьяны?

Если бы исследователи языка обезьян не отвлекались на шумиху, вызванную громкими утверждениями, и на повышенное внимание со стороны средств массовой информации, они, возможно, быстрее бы осознали всю важность того, что обезьяны делали на самом деле.

Как представляется, большинство или вообще все обезьяны делали, по крайней мере, три вещи, о которых почти не упоминается в литературе, но которые при этом имеют огромное значение для понимания