любимой-жене, с которой разлучили его житейские обстоятельства. Об этом рассказало письмо — и тосковал одновременно по веку великих путешествий. Об этом рассказывают выписки, которые он делал из географических изданий. Дело в том, что письмо это написано не безвестным автором, а Сергеем Петровичем — дедом Ксении Александровны Говязовой. И найдено оно не в разбитом комоде, а развернуто бережно, над бережно сохраняемым архивом. Мне хотелось доказать — себе и читателю, — как трудно, почти невозможно восстановить по житейскому письму жизнь души.
Стендаль поставил эпиграфом к «Истории живописи в Италии» строку, выражающую, быть может, последнюю тайну его судьбы: я писал лишь потому, что печальное время не позволило мне действовать.
Последние тайны есть и в судьбах «маленьких» людей. Если бы Сергею Петровичу нужно было поставить в возглавие судьбы эпиграф, могла бы стать строка: я любил лишь потому, что печальное время не позволило мне действовать.
И это было бы одновременно и истиной и неправдой, как истиной и неправдой была стендалевская строка: он все равно бы писал. И Сергей Петрович все равно бы любил.
При всем при этом бесспорно, что, если поставить запруду на пути реки, она выроет новое русло; им обычно, для натур деятельных, бывает искусство. Сергей Петрович тоже мечтал стать артистом.
И было бы, пожалуй, естественно, если бы человек, рожденный, как, наверное, ему казалось, быть большим мореплавателем, посвятил себя, когда этого не вышло, искусству. Но и этого не вышло! И артист из него не получился. Река была вынуждена рыть третье русло.
Это третье русло есть, по-моему, самое большое испытание сил человеческой души.
Я иногда думаю, ну, испанский король не разрешил бы Магеллану или Колумбу их исторические путешествия, не дал кораблей и матросов, во что воплотилась бы мощь этих душ? Начали бы писать? Но видимо, Сервантеса не вышло бы ни из первого, ни из второго. Стали бы отважными купцами? Фанатичными монахами? Или мирно состарились, не оставив по себе ни имени, ни памяти. И мощь души, которой достало на то, чтобы распахнуть завесу перед неведомыми континентами и морями, увяла бы, как увядает телесная сила?
Удалось бы этим великим «вырыть» второе русло, третье?..
А если бы удалось, мы бы, возможно, об этом — особенно о третьем — ничего не узнали. Мы бы ничего не узнали потому, что третье русло бывает подобно реке, текущей под землею. Воды этой реки оживляют землю изнутри, определяя бытие видимых форм жизни: растений, животных, человека.
Людей, которые делают тихо, в повседневности и полной безвестности, добро, не падая духом от крушений надежд и не ожесточаясь от неудач, конечно же неизмеримо больше, чем великих мореплавателей или великих писателей. Что нам известно о них? В каких летописях собраны их дела? Где рассказано об их чувствах? Кто помнит их имена? Их могла бы, вероятно, сохранить в памяти семья. Но не держатся они и в ней из-за скромности или вроде бы малости дольше двух-трех поколений. Накормить голодного или утешить страждущего — это же естественно, как и естественно об этом забыть.
Сергей Петрович зимой однажды, а было холодно, вернулся домой без пальто.
— Бабушка, — рассказывает Ксения Александровна, — всплеснула руками… Это было задолго до моего рождения, одна из семейных историй… А дедушка ей говорит: «Понимаешь, Манечка, я шел, а там господин один стоял без пальто, съежился и посинел, и я ему отдал». А жили они не богато.
Мы разбираем с ней семейный архив: письма, документы, фотографии, и я думаю о двух особенностях, повторяющихся в ряде поколений в этой семье: несмотря на яркие, артистические задатки, никто из них не стал человеком искусства, и все они, невзирая на бедность, с кем-то делились последним пальто.
Было это и во время Великой Отечественной войны. Сергея Петровича уже давно не было в живых, семья состояла из Марии Антоновны, его жены, дочери Татьяны Сергеевны и юной тогда внучки Ксении, той самой Ксении Александровны Говязовой, с которой мы и разбираем сейчас архив. И вот получили они из Москвы телеграмму, что в эвакуацию едет к ним подруга юности. Татьяны Сергеевны — Елена Анатольевна Хотеева — и едет не одна, а с семьей в 705 человек. Поскольку Хотеева была педагогом, то можно было подумать, что едет она в Иркутск из Москвы со школой или детским садом.
— Бабушка Мария Антоновна, — рассказывает Ксения Александровна, — когда мы все уходили из дому, наставляла соседей: едет большая семья, пусть располагаются как дома и ставят самовар. И объясняла, что где лежит, как открыть, что достать, чтобы люди не томились, если никого дома не застанут. Она, бабушка, не сомневалась, что если надо, то она устроит, накормит 705 человек. Как ей это виделось, мне до сих пор непонятно. Но она ждала, ждала большую семью. И вот появилась тетя Леля с матерью, невесткой, детьми. Их было пять человек. Они и дали телеграмму: «Еду с семьей в пять человек». А на телеграфе перепутали.
Мы находим в ворохе бумаг эту старую военную телеграмму: «Еду с семьей в 705 человек».
Когда Хотеева уезжала из Иркутска, возвращалась в Москву, Мария Антоновна дала ей с собой в дорогу большую шкуру меховую — собачью, иной в доме не было. На отказы: «Зачем мне она?» — бабушка отвечала соображениями об опасностях дальнего пути — дело было тоже зимой. И действительно, в дороге у Хотеевой украли пальто, и, если бы не это собачье тепло, быть беде.
Но было это все уже без Сергея Петровича. А вот он — молодой человек на заре века, несостоявшийся мореплаватель и артист. А вот она — его жена, бабушка — тоже на заре столетия, на заре жизни, двадцатилетняя бабушка. Судьба дарует ей долгое, почти столетнее земное странствие. Была она тоже артистична, музыкальна и общительна.
Вот и унаследовала дочь Таня, мать Ксении Александровны, все это богатство. Род собирает силы, как река собирает воды из родников, ручьев, чтобы покатить их к морю. Казалось, Таня будет этой рекой: вся та игра художнических, артистических сил, которая явно и скрытно жила в родителях, дедах и прадедах, достигла в ней блеска и размаха, она пела не по-любительски хорошо, голос ее обещал необычное будущее.
Надо было ехать учиться в Москву, об этом и говорилось в семье постоянно. А пока она работала — жили бедно — тоже, как и Сергей Петрович, по бухгалтерской части. Помещалась работа ее за рекой Ангарой. Ранней зимой шла она утром по некрепкому льду и угодила в воду, в реку Ангару, вымокла и оледенела, переодеться на работе не было возможности, и сидела она до вечера в мокром, ледяном, а ночью тяжело заболела.
Не стало у нее голоса, начала страдать ревматизмом. Осталась бухгалтером. Видно, не судьба была этой семье выйти на большие подмостки.
И замуж Таня вышла несчастливо, с мужем быстро рассталась, рассталась строго, с суровостью непрощения, даже от алиментов твердо отказалась — к тому времени Ксения родилась.
Сейчас уже почти непредставима бедность, в которой они тогда жили. В декабре 1929 года Татьяна Сергеевна писала Сергею Петровичу, который уехал из Иркутска в поисках работы:
«Добрый день, милый, дорогой папочка! Возвращайся лучше домой. Собери все справки и зарегистрируйся на бирже. Если служить временно, то лучше в родном городе, чем на два дома жить. Надоело жить в разлуке. И, пожалуйста, папочка, не останавливайся перед тем, что у тебя мало денег. Только бы на дорогу хватило, а вернешься, как-нибудь устроишься. Ждем тебя с нетерпением. Ксения тоже мечтает о твоем возвращении. Мама эти дни ежедневно бегает в ломбард. Для всех наших вещей опять вышло время. 22-го аукцион, так что им угрожает опасность. Но нас выручил Иннокентий Семенович. Он дал маме 16 рублей. Мама выкупила машину за 15 рублей, заложила ее за 20 и затем выкупила остальные вещи. Заложила опять часы. Завтра мы заложим остальное. И может быть, мы сможем тогда купить на базаре с полпуда ржаной муки и выкупим нашу муку в кооперативе. Иннокентий Семенович подарил Ксении черные рейтузы. Извини, папочка, но кончаю. Настроение отчаянное. Ноги опять болят. Целую, жду».
Через год Сергей Петрович умер.
Они жили бедно долгие годы. На столе для гостей были хлеб, чай, сахар; гости часто бывали в этом доме. Татьяна Сергеевна, когда боль в руках стихала, садилась за рояль и играла Шопена, Чайковского, Калинникова, то, что ей было по силам. Она была уже хорошим, опытным бухгалтером. Из опер она особенно любила «Евгения Онегина» и «Пиковую даму», но играла это редко, может быть, потому, что было
