Слабое знакомство с жизнью, незнание ее, уязвленная гордость, неудовлетворенное самолюбие, одиночество, брожение крови — вот истоки неглубокого, «возрастного» пессимизма, отмеченные в этой любопытной автобиографической миниатюре, приоткрывающей завесу над внутренним миром двадцатидвухлетнего юноши.
Пройдет еще несколько лет, и многое в нем коренным образом изменится, иное исчезнет без следа, другое приобретет новую окраску, и сам он потом с удивлением будет взирать на свое прошедшее, полное романтических странностей и причуд…
Путешествие Тургенева шло к концу. В середине мая он приехал на родину Гёте — во Франкфурт-на- Майне. Средства его почти совсем истощились, в день прибытия туда у него оставалось ровно столько денег, сколько нужно было, чтобы добраться до Берлина. Железных дорог тогда было еще очень мало — туристы разъезжали в дилижансах.
Тургенев взял место в бейвагене; но дилижанс отходил только в одиннадцатом часу вечера. Времени оставалось много. Пообедав в гостинице, он отправился бродить по городу, посетил дом Гёте у Оленьего оврага, долго гулял по берегу Майна, размышляя о том, что многие русские путешественники по чужим краям, в сущности, мало знакомятся с ними; они видят города, здания, лица, одежды людей, горы, поля, реки и не вступают в живое соприкосновение с народом, среди которого странствуют. «Для них имена городов, исторических лиц и событий остаются одними именами, и как арестант в «Мертвых душах» довольствовался замечанием, что в Весьегонске тюрьма почище будет, а в Царевококшайске еще почище, так и туристы наши только и могут сказать, что Франкфурт город побольше будет Нюрнберга, а Берлин еще побольше».
Размышляя так, Тургенев бродил по тесным и темным улицам города, с неровными булыжными мостовыми, пока не очутился в шестом часу вечера усталый на одной из самых незначительных улиц Франкфурта. Эту улицу он долго потом не мог забыть.
В кондитерской, куда зашел выпить стакан лимонаду, увидел он дочь хозяйки, девушку необыкновенной красоты. Она взволнованно попросила его помочь привести в чувство ее брата, лежавшего в глубоком обмороке.
Встреча с этой девушкой и неожиданно охватившее его чувство нежной влюбленности, потушить которое ему удалось потом только поспешным отъездом, послужили через тридцать лет основой для повести «Вешние воды».
Позднее он рассказывал об этом одному из своих заграничных знакомых, добавляя, что в повести он изменял подробности и перемещал их, потому что не мог и не хотел «слепо фотографировать»…
ГЛАВА VIII
СНОВА В БЕРЛИНЕ. МИХАИЛ БАКУНИН
Вскоре по прибытии в Берлин Тургенев получил от Ефремова известие о том, что на севере Италии, в городе Нови, по пути к озеру Комо, в ночь на 25 июня умер Станкевич. Потрясенный этим известием, Тургенев писал Грановскому 4 июля 1840 года письмо, которое начиналось словами: «Нас постигло великое несчастье, Грановский… Мы потеряли человека, которого мы любили, в кого мы верили, кто был нашей гордостью и надеждой…»
В это время из России в Германию выезжал морем Михаил Бакунин, близкий друг Станкевича по московскому кружку, ставший впоследствии известным революционером и теоретиком анархизма. Он ехал слушать лекции в Берлинском университете, намереваясь в дальнейшем добиться профессорского звания.
Правда, цель, поставленная Бакуниным перед собою, менее всего соответствовала его темпераменту и наклонностям. Не для мирной профессорской деятельности был он рожден. Характеризуя его, Герцен говорит: «Бакунин носил в себе возможность сделаться агитатором, трибуном, проповедником, главой партии, секты, иересиархом, бойцом. Поставьте его куда хотите, только
Но в 1840 году Бакунин отправлялся в Берлин с одним намерением — досконально изучить в университете гегелевскую философию.
Он не знал еще о смерти Станкевича и надеялся, что в Германии, как и в Москве, будет проводить время в обществе своего друга и заниматься вместе с ним науками.
Провожавший Бакунина из Петербурга до Кронштадта Герцен писал потом: «Едва только пароход вышел из устья Невы, на нас обрушился один из обычных балтийских шквалов, сопровождаемых потоками холодного дождя. Капитан принужден был повернуть обратно. Это возвращение произвело на нас обоих чрезвычайно тяжелое впечатление. Бакунин грустно смотрел, как снова приближался к нам петербургский берег, который он думал оставить за собой на долгие годы, с его набережными, усеянными зловещими фигурами солдат, таможенными, полицейскими офицерами и шпионами, дрожавшими от холода под своими поношенными зонтиками… Я показал Бакунину на мрачный облик Петербурга и процитировал те великолепные стихи Пушкина, где он, говоря о Петербурге, бросает, будто камни, не связывая их между собой, отдельные слова:
Бакунин не захотел спуститься на берег, он предпочел дождаться часа отъезда в своей каюте на пароходе.
Я оставил его, и мне еще помнится его высокая, крупная фигура, закутанная в черный плащ и поливаемая неумолимым дождем; помнится, как он стоял на передней палубе судна и махал мне в последний раз своей шляпой, когда я входил в поперечную улицу».
Через несколько дней после приезда в Берлин Бакунин познакомился с Тургеневым. Они как бы протянули друг другу руки над могилой дорогого обоим человека с надеждой хоть отчасти возместить этим новым знакомством страшную для них утрату.
Натуры их были совершенно различны; насколько Иван Сергеевич был мягок, добродушен, уступчив, склонен к созерцанию, настолько Михаил Бакунин — энергичен, порывист, настойчив, деятелен.
Но противоположность характеров не помешала им очень быстро сблизиться и полюбить друг друга.
Бакунин главенствовал в этой дружбе не только потому, что был более волевым и целеустремленным, но и потому, что был почти на пять лет старше Тургенева.
Оба они с юношеской восторженностью готовы были без конца говорить о своих чувствах друг к другу.
«Я приехал в Берлин, — пишет Тургенев осенью 1840 года, — предался науке — первые звезды зажглись на моем небе — и, наконец, я узнал тебя, Бакунин. Нас соединил Станкевич — и смерть не разлучит. Скольким я тебе обязан, я едва ли могу сказать… Мои чувства ходят еще волнами и не довольно еще утихли, чтоб вылиться в слова…»
Тургенев любил записывать на книгах или на рукописях даты, которые он считал почему-либо особенно важными для себя. «Ты не поверишь, — обращается он к Бакунину, — как я счастлив, что могу говорить тебе — ты. У меня на заглавном листе моей «Энциклопедии» (Гегеля. —
В свою очередь, Бакунин постоянно называет Тургенева в письмах того времени другом и братом, от