Нутро любого человека

простоволосые, губы их красны, в облике присутствует нечто бесстыдное. Барселона en fete[94]: происходящее здесь походит скорее на праздничную демонстрацию, фиесту, чем на что-либо более серьезное — или смертельно опасное.

Вернулся в отель. Я живу, что только естественно, в „Мажестик де Инглатерра“ на Пасео де Грасиа. Тут полно журналистов, все больше французских и русских. Англичан я по возможности сторонюсь. Что такое английские коммунисты? Ganz ordinar, я бы сказал. Здесь они проникаются самодовольством и заносчивостью, которые в Лондоне им никогда не сошли бы с рук. Самое что ни на есть: „Видите? А что я вам говорил?”.

Написав статью для „Дазенберри пресс сервис“ — 1000 слов об атмосфере города, — еду трамваем на почтамт, чтобы ее отослать. Совершенно необходимо побывать до отъезда на фронте.

Среда, 4 ноября

Ко мне приставили личного помощника (вот что значит писать для американских газет). Ему за сорок, зовут его Фаустино Анхел Передес. Когда мы встретились в Министерстве информации, на нем была стандартная униформа анархиста — широкие хлопчатобумажные брюки и короткая кожаная куртка, — должен сказать, впрочем, что чувствовал он себя в ней несколько неловко. Его седеющие волосы намаслены и волнами уходят ото лба к затылку, у него приятное лицо, рябое, как у переболевшего в детстве оспой человека. Я разговариваю с ним по-испански, он отвечает на вполне сносном английском — интеллектуал, стало быть, не рабочий. Я сказал ему, что хочу отправиться на мадридский либо на арагонский фронт — куда будет легче попасть. Он вежливо ответил, что сделает максимум возможного, чтобы мое желание осуществилось.

Встретил Джефри Бреретона, корреспондента „Нью стейтсмен“. Он сказал, что здесь со дня на день появится Сирил Коннолли.

Четверг, 5 ноября

Фаустино — он настаивает, чтобы я звал его именно так (мы все теперь братья), — сказал, что получил для нас пропуск, позволяющий отправиться поездом в Альбацете. Я на радостях пригласил его позавтракать со мной. Он человек занятный, но замкнутый. Я спросил, чем он занимался до войны, и он ответил, что был администратором в „Ла Лонха“, школе изящных искусств. Администратором, подчеркнул он, не преподавателем. Мы поговорили о современной живописи, и я сказал, что знаком с самым прославленным из питомцев „Ла Лонха“. „А, Паблито, — не без сердечности откликнулся Фаустино. — Как он? Все еще отсиживается в Париже, я полагаю“. Он объяснил мне некоторые тонкости касательно сражающегося с фашистами и с Франко Народного Фронта. Забудьте о разного рода профсоюзах, сказал он, они вас только сильнее запутают. Основу Республиканцев составляют анархисты, коммунисты и троцкисты. „Здесь, в Каталонии, — не без сожаления сообщил он, — мы сильно увлечены анархизмом. И к несчастью, все мы очень подозрительны по отношению друг к другу. Одна фракция входит в другую, та в третью. Коммунисты из Валенсии называют нас, барселонцев, фашистами. А мы называем фашистами коммунистов из Валенсии“. Он пожал плечами. Но вы же все объединились для борьбы с фашистами, сказал я. „Конечно. Однако это очень удобное ругательство“. А что вы думаете о коммунистах, спросил я (делая заметки). „Buenos y bobos“, — улыбнувшись, ответил он. Есть хорошие, есть дураки.

Я отпечатал все это и отправил почтой в нью-йоркский офис „Дазенберри“. Телеграфировать нет смысла — чтобы оправдать расходы, которых требует телеграф, нужно нечто сенсационное. До сих пор я получал от „Дазенберри“ 300 долларов в неделю — самая прибыльная журналистика, какой я когда-либо занимался. А такими темпами я буду зарабатывать по 100 долларов каждые два дня, кроме того, мне оплачивают расходы.

Пятница, 6 ноября

Ни свет ни заря на железнодорожный вокзал и только затем, чтобы услышать от милиции, что документы у нас не в порядке. Предложил Фаустино отправиться в Валенсию, посмотреть, не повезет ли нам больше с тамошними коммунистическими властями. Как-никак, правительство Республиканцев находится именно там, убеждал его я, и, возможно, из Валенсии будет легче попасть в Мадрид, чем из Барселоны в Альбацете. Очень может быть, что вы и правы, с обычной его вежливой улыбкой ответил он. „En el fondo no soy imbecil, Faustino“, сказал я [В конце концов я же все-таки не дурак]. Он расхохотался и хлопнул меня по плечу. Похоже, лед сломан.

Суббота, 7 ноября

Вчера ночью мы добрались до Валенсии, проведя в поезде около десяти часов. Фаустино сменил свое анархистское облачение на поношенный черный костюм должностного лица. Валенсия кишит людьми, но несколько безумного пыла Барселоны в ней не ощущается. Солдаты попадаются здесь чаще, чем милицейские и вооруженные гражданские, по улицам разъезжают взад-вперед армейские грузовики. Многие здания обложены мешками с песком: как-никак фронт проходит всего в шести милях отсюда. Мы остановились в отеле „Испания“ и совсем уж поздней ночью, в ресторане, именуемом, как ни странно, „Идеальный зал“, съели по огромному бифштексу с жареной картошкой. Ресторан наполнен хорошо одетыми мужчинами и женщинами. Ясно, что никаких нехваток этот город не испытывает. Мы прошлись по правительственным учреждениям и услышали, что я мог бы отправиться в Мадрид с компанией других иностранных журналистов дней через десять-пятнадцать. Что меня отнюдь не устраивает. За завтраком снова объелись — мидии с креветками плюс кувшин пива. После полудня Фаустино уехал поездом назад в Барселону. Он говорит, что ему в Валенсии неуютно и, похоже, это чувство смущает его: „Это та сторона, к которой я принадлежу“, — говорит он. Мы по-дружески распрощались, я сказал, что примерно через месяц снова буду в Испании. Я собираюсь уплыть пароходом в Марсель, а оттуда полететь в Париж. Доработаю для „Дазенберри“ статью о Валенсии и постараюсь, организовать следующую поездку получше — уже из Лондона. В противном случае, мне пришлось бы проторчать здесь несколько недель и, возможно, без всякого толка.

После полудня отправился в „Музей Провинции“. Закрыто. Хотел увидеть автопортрет Веласкеса. Хорошая вышла бы точка в конце поездки.

Пятница, 27 ноября

Еду поездом в Норидж, чтобы провести уик-энд в Торпе. На сердце камень. Лондон, в который я вернулся от простых и чистых страстей и горячности Барселоны, произвел на меня гнетущее впечатление. Тамошние молодые мужчины и женщины преисполнены искренних убеждений, у них ясные ценности, общее дело и желание изменить к лучшему мир, в котором они живут. Ходить после этого по улицам Лондона и видеть зажатые, серые, подавленные лица соотечественников — это способно привести в отчаяние.

А тут еще и встреча с Ангусом в „Уайтсе“[95], куда я зашел выпить. Он спросил, не хочу ли я стать членом клуба (он бы предложил мою кандидатуру, сказал Ангус). Я мгновенное ответил „нет“, а затем, — чтобы умерить его удивление, — сказал, что мне это не по средствам. Ивлин [Во] разговаривал в баре с какими-то людьми, я дал ему понять, что только-только вернулся из Испании, рассказал, какое сильное впечатление произвел на меня душевный настрой Республиканцев. Он с жалостью смотрел на меня своими расширенными, яркими голубыми глазами. „Испания не имеет никакого отношения ни к вам, ни ко мне, Логан“, — сказал он. И тут же, противореча себе, спросил, видел ли я сожженные церкви. Закрытые видел, ответил я, но никаких признаков антиклерикализма. Тут он сменил тему и засыпал меня вопросами об Элтреде и Эджфилдах. Временами мне кажется, что я интересен Ивлину только тем, что женат на дочери графа.[96]

Все разговоры в баре вертятся вокруг Короля и его американской подруги, очень много сальных и,