— Торжественное заседание объявляю закрытым! После десятиминутного перерыва начнется концерт!..
Слушать и смотреть этот концерт Федору Климчуку не пришлось. Еще до начала концерта он сидел 'на губе' — в полковом арестном помещении — недоумевая, за что же, собственно, его туда посадили. Не рассеялось его недоумение и на последовавших затем допросах в краевом управлении НКВД.
Допрашивали Климчука поочередно несколько следователей. Первый из них рычал, ругался и требовал 'признаний'. Второй был явно смущен и обрывал подследственного, когда тот пытался изложить ему окончание своей речи на торжественном заседании в полку. Третий смотрел на Климчука с любопытством и спрашивал:
— Неужели ты до сих пор не понимаешь, какое преступление совершил? Неужели это до тебя все еще не доходит?
— Не понимаю. Не доходит, — разводил руками подследственный.
— Ты сделал злостный контрреволюционный намек.
— Какой намек? На кого? Когда?
— Ну, я твои антисоветские намеки объяснять не стану. За это и меня арестовать могут, — заявил следователь.
Только в камере смертников объяснили Федору Климчуку 'состав его преступления':
— Ведь Сталин величайший трус. Это многим известно. В твоей речи ты сделал намек на его трусость и призывал красноармейцев также быть трусливыми.
6. Речь с опечаткой
Секретарь райкома партии прислал в редакцию районной газеты написанную им статью о речи Сталина, посвященной советской конституции. Эта речь автором статьи была названа гениальной, незабываемой, вдохновляющей на подвиги и, конечно, исторической. Последнее слово повторялось в статье четыре раза.
Получив газету на следующий день рано утром, секретарь с удовольствием увидел свою статью, занявшую всю первую страницу газеты. В нее был 'вверстан' и портрет автора, искусно отретушированный и 'омоложенный' редакционным художником. На газетной фотографии автор выглядел, гораздо красивее, чем в жизни и лет на десять моложе.
Районный 'вождь' отодвинул в сторону все папки с партийными делами и протоколами и, поудобнее развалившись в кресле, углубился в чтение. С довольной улыбкой смаковал он каждое слово своей статьи, и вдруг глаза его полезли на лоб. В статье, в его статье были такие контрреволюционные выражения, которые не то, что написать, но даже допустить в свои самые сокровенные мысли он никогда бы не посмел. Дрожащими руками схватился секретарь за телефон и начал трезвонить в редакцию районной газеты…
Перепуганный редактор минут через десять примчался в райком партии.
— Я вас слушаю, товарищ секретарь!
— Слушать мало! Смотреть надо, товарищ! А ты куда смотришь? — набросился на него районный 'вождь'.
— То-есть, в каком смысле?
— В газетном. Почему контрреволюцию в газету допускаешь?
— Какую контрреволюцию? Где?
— Вот здесь. Читай! — ткнул пальцем в газетный лист секретарь.
Редактор дрожащими губами прочел:
'— Эта истерическая речь товарища Сталина…'
— Н-ну? — угрожающе промычал секретарь.
— Опечатка получилась. Досадная опечатка, — попытался дать объяснение редактор.
— А дальше? Тоже опечатки? Дальше слово 'истерическая' было повторено три раза. Секретарь райкома колотил кулаком по столу.
— Кто виноват?! Кто искалечил мою статью? По чьей вине в газете речь товарища Сталина смешана с контрреволюционной опечаткой? И кого за эту речь с опечаткой надо посадить в тюрьму?
— Выясним, товарищ секретарь. Расследуем. Найдем виновных. Доложим вам, — успокаивал его редактор.
— А меня до того в НКВД потянут? Нет! Выяснять будем немедленно. Зови по телефону всех твоих борзописцев ко мне. И типографию тоже. Быстро!
— Слушаюсь!..
Работников редакции и типографии допрашивали в райкоме, хотя и без особенного пристрастия, но с шумом, криками, угрозами и множеством придирок. Допросом руководил уполномоченный НКВД, специально и спешно приглашенный для этого секретарем райкома.
Виновников 'речи с контрреволюционной опечаткой' было обнаружено трое: наборщик типографии, в слово 'историческая' поставивший букву е вместоо, корректор, не заметивший этой ошибки, и секретарь редакции, который, бегло просмотрев пробные оттиски газетных страниц, также не обратил внимания на ошибку. Главным виновником был признан наборщик Иван Михеич, 67-летний старик.
— Как ты допустил в наборе одинаковую ошибку четыре раза? Говори откровенно! Ничего не скрывай. Признавайся, — допытывался у него уполномоченный НКВД.
— Чего же скрывать? — растерянно чесал в затылке Михеич. — Стар я стал, плохо вижу, буквы путаю. А тут еще разные люди сколько уж дней твердят, что будто речь Сталина истерическая.
Эта последняя фраза погубила не только Михеича, но и еще нескольких человек. На конвейере пыток теломеханики заставили наборщика назвать всех, от кого он слышал об 'истерической' речи. Все им 'завербованные', а также секретарь редакции и корректор типографии без суда получили по 10 лет лишения свободы. Старый наборщик пострадал больше других. Его отправили в камеру 'подрасстрельных сталинцов'.
7. Агитация тоном
Кроме странной фамилии Дульцинеев, Терентий Наумович, счетовод районной конторы 'Союзплодоовощтреста' обладал еще и странной привычкой. Слова его почти всегда расходились с тоном, которым он их произносил.
Спрашивают, например, его:
— Скажите, какого вы мнения о Николае Петровиче? Терентий Наумович отвечает тоном, в котором смешаны неприязнь, осуждение, презрение и насмешливость:
— Николай Петрович? Да ведь это же… Здесь Терентий Наумович делает многозначительную паузу и его собеседник ждет, что сейчас будет произнесено какое-либо ругательное слово, например, подлец. Но Терентий Наумович заканчивает мрачно и злобно:
— Замечательнейший и милейший человек. И подумав, добавляет еще мрачнее:
— Чтоб ему…
Опять, пауза, закончить которую так и просятся слова: подохнуть, свернуть шею, сесть в тюрьму. Но с губ Дульцинеева срывается окончание фразы, резко противоречащее его тону:
— Сто лет жить…
Такую привычку Терентия Наумовича его знакомые называли дурной и даже опасной, советуя ему отучиться от нее. Он не внял совету знакомых и, в конце концов, они оказались правы. Привычка Дульцинеева привела его в тюрьму.
На занятии кружка политграмоты, который Терентий Наумович посещал 'в добровольно-
