Он отрицательно качнул головой вправо и влево.
— Подводить вас под пулю я не собирался.
Облегчение и сожаление смешались вместе с равнодушием в моих мыслях и сердце. Ни жить, ни умирать мне не хотелось. Вообще не хотелось ничего. Глядя на угрюмо улыбающееся лицо следователя, я хотел что-то спросить, но никак не мог сообразить, что именно. Мысли мои разбрелись. Наконец, кое-как собрав их, я сказал:
— Если не расстрел, то наверно полная катушка. Двадцать пять лет? Да? И суд?
— Нет, — коротко ответил он. — Суда не будет.
— Тогда, сколько же?
— Ничего.
— Как ничего?
— Так. Вы пойдете на волю.
— Когда? — растерянно выдохнул я.
— Сегодня…
— Но, как же так, гражданин следователь, — заговорил я, несколько придя в себя от изумления. — Ведь это же просто невероятно!
— Разве вы не рады? — спросил он.
— Не то, чтобы не рад, а чрезвычайно поражен неожиданностью. Чего угодно ожидал, но только не этого.
— В тюрьме часто бывают неожиданности. Впрочем, в вашем освобождении ничего неожиданного нет. Вообще сейчас идет разгрузка тюрем для нового набора заключенных из Красной армии.
— Вы говорите 'вообще' так, как будто за этим словом должно последовать и 'в частности'.
— Оно сейчас и последует. Мне, видите-ли, очень обидно, после двадцатилетней работы в органах ЧК-ГПУ-НКВД, быть арестованным и расстрелянным, не имея возможности отомстить моим убийцам. Поэтому, я прошу вас, — голос его слегка дрогнул, — отомстите за меня!
— Позвольте, гражданин Шабалин, — воскликнул я, удивляясь все больше. — Как же это возможно? Это что же, мне придется убивать ваших убийц? Устраивать на них покушения? Заниматься террором? На такие уголовно-политические дела я все-таки неспособен.
— Успокойтесь. Ничего этого вам делать не нужно, — возразил он. — Я хочу, чтобы орудием моей мести стало… ваше перо.
— Каким образом?
— Сейчас объясню. Вы — журналист и можете написать правду о том, как здесь мучают и убивают людей и кто делает все это.
— Написать? А кто будет печатать? И, кстати, за подобное писательство полагается расстрел без всяких тюрем и концлагерей.
— Я не требую от вас этого сейчас. Напишите, когда вам представится возможность.
— А если, гражданин следователь, ваши слова. провокация?
— Мне теперь не до провокаций. Не сегодня-завтра меня арестуют.
— Так скоро?
— Да. Проект приказа о моем аресте уже готов. Сегодня вечером его отнесут на подпись начальнику управления.
— Могу вам только посочувствовать, как будущему заключенному.
— Благодарю… Итак, вы согласны писать?
— Н-не знаю, право…
— Имейте ввиду, что в случае вашего отказа я еще успею передумать и не выпустить вас из тюрьмы. Все ваши товарищи по работе в редакции согласились выполнить мои требования.
— Как самочувствие моих товарищей?
— Они на свободе. За исключением вашего редактора. Он будет выпущен позднее.
— Вот как? Ну, я рад за них и к ним… присоединяюсь.
— Дайте мне слово!
— Что ж, приходится дать… А вы ему поверите?
— Попробую. Ведь вы родились на Северном Кавказе?
— Да.
— Обычно северокавказцы свое слово держат. Но если вы его нарушите, я буду вам мстить… из могилы. Мои глаза от удивления полезли на лоб.
— Неужели вы верите в загробную жизнь? — спросил я.
Еле заметная краска покрыла его бледные холеные щеки.
— Н-ну, это мое личное дело, — ответил он, запнувшись.
— Может быть и в Бога веруете?
— Как вам сказать? В Бога, пожалуй, не верю, но какой-то высший разум, несомненно, существует. Без него ничто не смогло бы появиться на земле. Даже НКВД… Впрочем, все это отвлеченные вопросы. Давайте перейдем к более практическим.
Он порылся в ящике письменного стола, вытащил оттуда маленькую книжку в темно-сером переплете и протянул ее мне.
— Возьмите ваш паспорт!
Я схватился обеими руками за этот, самый необходимейший для любого советского гражданина, документ. Паспорт действительно был мой. Перелистывая его, я сказал Шабалину:
— Мне все-таки не верится, что вот так просто я выйду отсюда на волю.
— Чем же мне вас убедить? Может быть, этим?—
спросил он, улыбаясь и протягивая мне небольшой листок плотной бумаги. — Это ваша 'путевка в жизнь'. Помните кинофильм с таким названием из жизни беспризорников?
— Помню, — машинально ответил я, пробегая глазами бумагу.
Сверху, в левом ее углу стоял штамп, а внизу — печать северо-кавказского краевого управления НКВД. Между штампом и печатью были несколько строк:
«СПРАВКА.
'Дана Бойкову Михаилу Матвеевичу в том, что он содержался под стражей с5/VI111937 года по 11/111939 года и освобожден в связи с прекращением дела.
'Справка видом на жительство служить не может'.
Рядом с печатью на этой бумажке красовались подписи начальника первого спецотдела управления НКВД Устинова и инспектора Юдина[3]*)…
— Теперь верите? — спросил Шабалин, когда я кончил читать.
— Не совсем, но больше, — ответил я.
— Потом поверите… Ну-с, товарищ Бойков, вот вы и свободный человек.
В тюрьме я так отвык от слова 'товарищ', что, услышав его из уст следователя, с недоумением вскинул на него глаза.
— Почему товарищ?
— А как же вас называть? Ведь вы уже не заключенный.
— Я никак не могу привыкнуть к мысли об этом.
— Начинайте привыкать поскорее. И постарайтесь больше не садиться в тюрьму. В следующий раз можете из нее и не вырваться.
— Все мы под НКВД ходим.
— Надо уметь ходить.
— Видимо, я не умею.
— Кое-какому хождению могу вас научить. Прежде всего, уезжайте с Северного Кавказа подальше. Смените имя и фамилию, профессию и, — главное, — паспорт. Он у вас запачкан.
— Чем?! — воскликнул я, разглядывая паспорт.
— Нашими чернилами, — ответил Шабалин. — Дайте-ка мне его на минутку.
Я подал ему темно-серую книжечку. Он раскрыл ее и, указывая на первую страницу, сказал:
— Видите эти две черточки, образующие тупой угол? Они еле заметны и похожи на летящую птичку.
