втянув голову в плечи, а руки спрятав в рукава своего рваного пиджачка, побрел я по скользкому льду тротуара. Навстречу мне и рядом со мною шли люди, образуя бесконечный хвост уличной толпы. Они громко разговаривали, смеялись, курили, кашляли, грызли семячки, перебрасывались шутками и ругательствами; некоторые напевали или насвистывали песенки, вероятно модные, которых я еще не слышал. Все на ставропольской улице было, как в прошлом, как до моего ареста, только я был другой — одинокий в толпе, более одинокий даже, чем в тюремной камере-одиночке. И меня опять потянуло в тюрьму, к грязно-серым стенам и сжатым между ними людям, но опять я вспомнил о моих близких…
Поздно вечером, часов около десяти, добрался я до дома на окраине, в котором жили родственники моей жены. Меня встретила ее двоюродная сестра. Лицо у нее было усталое и равнодушное. На мой стук она вышла со свечой на руке и, недоуменно разглядывая меня, спросила:
— Вам кого?
— Вы разве не узнаете меня? — в свою очередь задал я ей вопрос
Сестра жены отрицательно покачала головой.
— Нет. Не знаю вас.
— Я из… тюрьмы, — сказал я запнувшись.
— Ах, из тюрьмы, — сразу оживилась она. — Тогда вы наверно что-нибудь знаете о Михаиле Бойкове. О его смерти.
Она переложила подсвечник из правой руки в левую и, перекрестившись, произнесла со вздохом:
— Бедный Миша! Царствие ему Небесное. На несколько мгновений меня охватило что-то вроде столбняка. Кое-как стряхнув с себя это вызванное крайним изумлением оцепенение, я выкрикнул сразу три вопроса:
— Какая смерть? Какое Царствие Небесное? Кому?
Сестра жены проговорила вздыхая:
— Муж моей двоюродной сестры, Михаил Бойков расстрелян около года тому назад. Разве вы не слыхали там, в тюрьме?
— Неужели вы меня не узнаете? Посмотрите внимательнее, — потребовал я.
Она поднесла свечу вплотную к моему лицу и вскрикнула истерически:
— Михаил!..
Подсвечник выпал у нее из рук. Я, уронив на пол свой 'сидор', успел одновременно подхватить и погасшую свечу и зашатавшуюся, схватившуюся за притолоку двери женщину. Ее обморок длился еле уловимый короткий миг. Оправившись от него, она заторопилась:
— Что же мы стоим тут на пороге? Пойдемте в комнаты. Но, Боже мой, Михаил, вы живы? Как я рада! А Лида наверно с ума совсем сойдет от радости. Ведь мы вас всерьез похоронили. Представляете?
— Смутно. Но кто же вам сообщил о моей вымышленно-преждевременной смерти?
— Лиде сказали об этом в управлении НКВД. И посоветовали выйти замуж.
С дрогнувшим от тревоги и ревности сердцем я спросил:
— Не собиралась-ли она последовать их совету?
Во взгляде сестры жены отразился упрек.
— Ну, что вы? Нет, конечно… Я облегченно вздохнул. Накрывая на стол и усаживая меня за него, сестра жены сказала:
— Вот скоро придет Лида и вместе будем пить чай.
— Как? Разве она здесь? В Ставрополе? — удивленно спросил я.
— Да, — подтвердила ее сестра. — Лиду, как жену врага народа… простите, уволили со службы в Пятигорске. Она переехала к нам и мы помогли ей устроиться стенографисткой в одно учреждение. Правда, с большим трудом и на вечернюю работу. Но что делать, если нет ничего лучшего? Надо как-то жить и зарабатывать кусок хлеба.
— А моя мать осталась в Пятигорске?
— Там.
— Она очень нуждается?
— Как и другие такие же матери. Мы ей, конечно, помогаем. Немного. Сколько можем.
— Мой брат с нею?
— Он арестован. Вы разве не знаете?
— Нет…
Мое сердце болезненно сжалось… Они, полтора года мучившие меня, не пощадили и брата, арестовав его только за то, что он посмел выступить в мою защиту. Впоследствии брат был обвинен в шпионаже и вредительстве и приговорен к десяти годам лишения свободы. Следователи не связывали его с моим 'делом' и ничего не говорили мне о нем на допросах…
Наконец, пришла с работы моя долгожданная жена. Она бросилась ко мне и сейчас же отпрянула назад с невольно вырвавшимся у нее восклицанием:
— Михаил! Какой ты страшный!
— Лида! Разве можно так? Ведь человек только что вырвался из тюрьмы, — упрекнула ее сестра.
— Прости, Михаил. Я понимаю. Но… посмотри на себя в зеркало, — сказала жена.
Впервые за полтора года я подошел к зеркалу. Оттуда на меня глянуло 'тюремное лицо' закоренелого преступника: брюзглое и желто-синее, с явно уголовными чертами и мутным, потухшим взглядом. Это лицо было действительно страшным и я еле узнал себя в нем…
Мой разговор с женой наедине затянулся далеко за полночь. Главное в нем было то, что она мне сказала, рыдая:
— Я любила тебя, но теперь ты для меня мертвый. Я похоронила тебя и оплакала. Отслужила панихиды. И вот ты пришел из могилы. Мне страшно с тобой. Глаза у тебя мертвые. Я не смогу привыкнуть к тебе. Это выше моих сил.
Я слушал ее и мне нестерпимо хотелось обратно… в тюрьму. И трудно было подавить это желание…
В Советском Союзе очень легко и быстро можно получить развод и мы с женой развелись…
Проведя три дня в Ставрополе, я уехал в Пятигорск к матери. Перед этим отправил ей коротенькое письмо:
'Дорогая моя Николаевна!
'Когда будешь читать это письмо, не удивляйся и не волнуйся. Меня выпустили из тюрьмы и я скоро приеду к тебе. 'Желаю тебе всего хорошего.
'Твой любящий сын Михаил'.
В Пятигорске меня ожидала встреча совсем иная, чем в Ставрополе. Мать была больна, но пересилив болезнь и встав с постели, убрала комнату, украсила ее цветами (бумажными, за неимением настоящих) и к моему приезду приготовила хороший обед, потратив на это свои последние деньги до копейки. Когда я пришел с вокзала, она обняла меня дрожащими руками и, заплакав, сказала вполголоса:
— Вот мы и вместе. Вот и хорошо. Слава Богу… Потом были у меня и другие встречи: с друзьями, знакомыми, сослуживцами по редакции газеты. Встречались по-разному. Одни обнимали меня, как друзья, искренне радуясь моему освобождению, иные относились ко мне холодно и с опаской, а некоторые, 'не узнавая' или откровенно шарахаясь в сторону, как от зачумленного. О последних один мой сослуживец, освобожденный раньше меня, с возмущением говорил во всеуслышание:
— Это шкуры и сволочи. Знают ведь, что мы освобождены и реабилитированы, а шарахаются. Чтоб им тоже на конвейере покататься…
В редакции газеты я был восстановлен на работе, получил денежное вознаграждение за два месяца (просидев в тюрьме 18 с лишним) и бесплатную путевку в санаторий. То же самое получали и другие освобожденные журналисты. Власть этим 'заглаживала' перед нами свои грехи. В ответ на мою просьбу об увольнении из редакции газеты, редактор мне заявил:
— Никого из освобожденных управление НКВД не разрешает увольнять с работы.
— Почему? — спросил я. Он пожал плечами.
— Точно не знаю.
— А неточно?
