— Ты, контра! Не слышишь, что-ли? Носом в стенку! — заорал смешливый энкаведист, толкнул меня в угол и коротко хохотнул…
Окровавленные люди скрылись за поворотом коридора, и мы пошли дальше'. Спустились снова в первый этаж и остановились перед дверью с надписью:
'Комендатура управления НКВД'.
Смешливый конвоир постучал в дверь, приоткрыл ее и доложил:
— Привели товарищ дежурный! Хх-ха!
— Давайте его сюда, — послышался голос в ответ. Меня, ввели в комнату. В память, сразу врезалось: три телефона и наган на столе; вертлявый и чубатый юноша за столом, а над его головой на стене большие портреты — Сталина и наркома «внутренних дел Ежова.
— Куда прикажете девать арестованного, товарищ дежурный? — спросил смешливый.
— Посадите в собачник. Пускай там подождет. Островерхов хотел сегодня его допросить, — ответил чубатый юнец.
— Пошли! Хха! — коротко бросил конвоир. Я немного успокоился и осмелел. Захотелось немедленно выяснить положение.
— Скажите, пожалуйста, — обратился я к юноше, — куда меня привезли? Что со мной будет? Кто такой Островерхов?
Юноша надменно-иронически взглянул на меня.
— Интересуетесь? Любопытствуете?…Вас привезли в контрразведыватель ный отдел краевого управления НКВД. Островерхов — ваш следователь. Очень приятный даже, можно сказать, добрейший человек. Ласковый и сладкий. Одним словом, Сахар Иваныч. Подследственных любит, как собственных деток, — и он подмигнул конвоиру. Тот хрипло хохотнул в кулак.
— А что вас ожидает, затрудняюсь сказать. Может быть, даже это, — выразительно указал глазами юноша на свой наган.
Опять у меня внутри похолодело… Из комендатуры я вышел пошатываясь.
— Может быть интересуетесь также, что такое собачник? — крикнул мне вдогонку дежурный. — Помещение для ожидающих допроса. Шикарнейший кабинет!
Конвоиры засмеялись…
Меня ввели в большой зал, вдоль стен которого стояли вделанные в пол дубовые ящики с дверцами, каждый высотою в человеческий рост. Смешливый конвоир открыл дверь одного из них и приказал мне:
— Лезь туда! Скорей! Хх-а!
— Что это такое? — изумленно спросил я. — Собачник. Шикарный кабинет, — ответил он, захохотав на весь зал, втолкнул меня в ящик и захлопнул дверь.
В пол ящика была ввинчена табуретка. Я сел на нее и предался горестным размышлениям:
'За что меня арестовали? В чем обвиняют? Что они со мною хотят делать?
Долго размышлять мне не пришлось. Щелкнул замок, дверь приоткрылась и в нее просунулась краснолицая голова смешливого конвоира.
— Давай, выходи! Хх-а!
— Куда?
— На допрос…
Снова, уже начавшее надоедать, хождение по коридорам и нудные окрики конвоира. Но на этот раз в нашу 'прогулку' вплелось нечто новое. Мы проходим мимо ряда обитых войлоком и плотно закрытых дверей. Из-за них еле слышно доносятся протяжные стоны, заглушенные крики и какие-то шлепающие удары, будто десятки людей бьют по чему-то мягкому и гибкому.
От этих звуков кровь стынет в моих жилах. Весь дрожа, спрашиваю конвоира:
— Что это?
Впервые за сегодняшнее утро, он серьезно и сочувственно, без малейшего признака смеха, смотрит на меня и говорит, покачивая головой:
— Это… большой конвейер… Там ночные допросы заканчивают.
И добавляет сквозь зубы:
— Тебе тоже этот самый конвейер пройти придется. Если не признаешься.
— Но мне не в чем признаваться. Меня арестовали по недоразумению. Я ни в чем не виноват. Он отворачивается и угрюмо хрипит:
— Здесь многие так. Не ты один. Сахар Иваныч заставит признаться. Он — главный спец по большому конвейеру…
Конвоир останавливает меня у одной двери. На ней эмалевая табличка с цифрой 5. Он трижды стучит в нее и нажимает кнопку рядом с цифрой. Дверь открывается. Мы входим.
В большой комнате, за письменным столом сидит человек в штатском. Его лысая голова низко склонилась над пухлой папкой с бумагами.
— Товарищ следователь, примите арестованного, — обращается к нему конвоир, протягивая листок 'сопроводиловки' — бумаги, по которой принимают на допросы или отвозят в тюрьму людей, попавших в НКВД. Не отрываясь от папки, следователь подписывает 'сопроводиловку' и возвращает ее конвоиру со словами:
— Можете итти!
Конвоир прикладывает руку к козырьку фуражки, молча поворачивается на каблуках и выходит. Человек за столом отодвигает в сторону папку с бумагами и поднимает на меня глаза.
Передо мной типичное лицо советского барина: полное, с выбритыми до синевы и слетка припудренными щеками. На лысом бугроватом черепе несколько волосинок напомажены и аккуратно уложены в подобие прически. Глаза выпуклые и масляные, как две большие сизые сливы, прикрыты стеклами квадратных пенснэ. По лицу расползлась необычайно ласковая и сладкая улыбочка.
— Добрый день, Михаил Матвеевич, — приветливо говорит он.
Голос у него протяжный и певуче-медовый.
— Здравствуйте, — отвечаю я, внимательно разглядывая следователя.
— Что же вы стоите? Садитесь! Вот здесь. Рядом со мной. Вы вероятно устали? Садитесь же, — предлагает он, пододвигая мне стул.
— Спасибо, — сажусь я и выжидающе смотрю на него.
Он устало вздыхает, трет пальцами виски и, сладко улыбаясь обращается ко мне:
— Ну-с, Михаил Матвеевич? Что же мне с вами делать?
Я молча пожимаю плечами.
— В неприятную историю вы запутались, дитя мое, — продолжает он. — Надо выпутываться.
— Произошло недоразумение. Никаких преступлений я не совершал. За что меня арестовали, не знаю, — говорю я волнуясь.
Его ласковый вид и явное сочувствие ко мне начинают внушать мне доверие.
— У нас недоразумений не бывает, сын мой, — перебивает он меня с улыбкой. — Мы работаем, как точный часовой механизм. Все заранее рассчитано, взвешено, продумано.
— Повторяю: я — невиновен.
— Ошибаетесь, дорогой мой. Разве не вы написали фельетон о стадионе 'Динамо'?
Так вот оно что! начинаю припоминать. Месяц тому назад, в газете 'Молодой ленинец' был, напечатан мой фельетон 'Спортивные спекулянты'. В нём сообщалось, — что спортивное. общество 'Динамо' членами которого являются обычно работники НКВД, на своем стадионе в городе Пятигорске по бешеным ценам сдавало в аренду площадки рабочим спортивным коллективам для подготовки значкистов ГТО (Спортивный значек 'Готов к труду и обороне'). Фельетон обсуждался в бюро краевого комитета комсомола и был признан соответствующим действительности. Я облегченно вздыхаю.
— Это небольшая вина. Крайком комсомола признал фельетон правильным. Неужели меня за него в тюрьму посадят?
Улыбка следователя становится еще слаще.
— Крайком? На днях его первый секретарь Чернявский будет нами арестован.
— За что? — вскакиваю я со стула.
