появится начальство, стукните нам в дверь. И мы тогда вас не подведем. Так запрячем шахматы, что сам Ежов не найдет.
— Ладно уж! Что с вами, контрами, поделаешь, — вздохнул надзиратель и ушел.
Так в нашей камере шахматы получили нечто, вроде прав 'тюремного гражданства'. Играли мы восемь дней подряд, от подъема до отбоя ко сну с короткими перерывами на получение от надзора еды. Некоторые, в том числе и Фишер, даже ели, не отрываясь от шахмат.
Утром девятого дня Костя Потапов поднялся раньше всех, торопливо умылся и 'позавтракал' большой кружкой воды с крохотным кусочком вчерашнего хлеба. Затем, потирая руки жестами человека, предвкушающего большое удовольствие, обратился к Фишеру:
— Начнем, Давид Исаевич?
Еврей ничего не ответил. Костя повысил голос.
— Не слышите, что-ли, Давид Исаевич? Или забыли что сегодня наша первая очередь сразиться в шахматы?
В ту же секунду костин голос изменился, из бодро-нетерпеливого превратившись в отрывисто- тревожный:
— Да, что с вами, Фишер?
Давид Исаевич сидел скорчившись в своем углу и тихо постанывал. Лицо его было серым, как тюремная стенка. Мы вскочили с пола и бросились к нему. С трудом шевеля губами, он еле слышно прохрипел в ответ на наши вопросы:
— Я… съел… шахматы… Извиняюсь… Шахматисты набросились на него с бранью, но староста остановил их:
— Оставьте его в покое! Он дошел до точки! Разве не видите? Конец человеку…
Ему дали воды и он, виновато-прерывистым шопотом поведал нам о том, как съел шахматы. С вечера спрятал их за пазуху и, когда камера уснула, начал разламывать на куски и жевать, лежа в своем углу. Он ел и плакал; ему было очень жаль фигурки любимой игры, но он больше не мог противиться голоду, терзавшему все внутри у него. К утру он доел последнюю пешку и погрузился в сладкую дремоту сытого человека. Его разбудила сильная боль в желудке и теперь он чувствует, что умирает…
Вызванные нами надзиратели унесли Фишера в тюремный госпиталь. Сергей Владимирович, указывая на то место, где только что лежал умирающий шахматист, угрюмо пробурчал, ни к кому не обращаясь:
— Вот… Шекспир, Достоевский и прочие. Чего они стоют в сравнении вот с этим… с этим.
Дальше ему нехватило слов и он только махнул рукой…
На вечерней поверке Пронин спросил старшего надзирателя:
— Как себя чувствует Фишер в госпитале?
Тюремщик ответил с кривой, гримасоподобной усмешкой:
— Лучше всех! Он… помер…
7. Есенинцы
Из всех 'настоящих' наиболее симпатичны мне двое молодых русских ребят: Витя и Саша. Оба студенты второго курса Ставропольского педагогического института. Арестованы всего лишь две недели тому назад и розовая свежесть их щек только слегка тронута сероватой тюремной желтизной, а юношеская бодрость и горячность не подавлена апатией и медленно-ленивым отупением заключенных.
Они дети кадровых рабочих местного маслобойного завода и бывших красных партизан гражданской войны, но советскую власть ненавидят, а своих отцов не любят.
— За что? — спросил я их.
— А за то, что эта проклятая власть, вместе с нашими батьками, довела до смерти Сережу, — ответил Витя.
— Какого?
— Есенина, — дополнил его ответ Саша.
— Но при чем здесь ваши отцы? — удивился я.
— Ну, как же. Они воевали за власть убийц Сережи, — сказал Саша.
— На свою голову, — бросил Витя…
Спустя три дня после ареста, следователь сообщил ему:
— Твоего папашку мы вчера тоже забрали. Совместно с папашкой твоего приятеля. Как врагов народа. Неподалеку от вас сидят.
— И тебе не жаль отца? — спросил я Витю.
Он ответил мне народной антисоветской пословицей:
— За что боролся, на то и напоролся. Но, подумав, вздохнул. — Жаль все-таки…
В институте он руководил подпольным литературным кружком, а Саша был его ближайшим другом и помощником. Более 30 юношей и девушек, тайком от других студентов и своих родителей, изучали жизнь и творчество любимого ими, но запрещенного в то время советской властью поэта. Заучивали наизусть и декламировали его стихи, и сами писали 'под Есенина'. На тайных 'читках' по квартирам и на прогулках в пригородных лесах горячо спорили о нем, искали и, в большинстве случаев, находили ответы на до того неразрешенные ими вопросы его жизни и творчества. Один из вопросов, больше всего вызывавший споров, они никак не могли разрешить: покончил самоубийством или убит Сергей Есенин?
Некоторые приводили факты, подтверждающие самоубийство поэта, другие фактами же опровергали их и заявляли:
— Энкаведисты могут подделать любой факт!
День за днем накапливался в кружке антисоветский литературный динамит' и, наконец, взорвался.
Преподаватель литературы, коммунист, читая на втором курсе института лекцию о Владимире Маяковском, помянул Есенина весьма недобрыми словами.
— Не позорьте нашего любимого поэта! — вскочил с места возмущенный Витя.
— Долой клеветников! — крикнул Саша. Их поддержали 'есенинцы', которых в аудитории было десятка полтора. К последователям и последовательницам погибшего поэта присоединилось и несколько студентов, не состоявшись в кружке. Багровея от натуги, преподаватель литературы старался перекричать протестующую молодежь:
— Прекратите бунт! Или я вызову НКВД! Это антисоветская агитация!
— Агитация будет впереди! Вот, слушайте, — подбежал к нему Саша и начал декламировать свое стихотворение, посвященное Есенину:
— Нас тоска твоя нынче гложет;
Как тебе, всем нам жить невесело. Ты дошел до веревки, Сережа!.. А быть может тебя повесили?…
Эти 'контрреволюционные' слова привели в ужас преподавателя-коммуниста и он, громко икнув от страха выбежал из аудитории. Студенты и студентки, забаррикадировав столами входную дверь, продолжали 'бунтовать': демонстративно читали антисоветские стихи Есенина и свои, посвященные ему.
Через полчаса к педагогическому институту подкатили несколько 'черных воронков'. Энкаведисты, взломав дверь, ворвались в аудиторию и всех находившихся там арестовали. Под прицелом винтовок их сковывали наручниками попарно, избивая при этом рукоятками наганов, отводили к автомобилям и вталкивали внутрь огромных черных кузовов…
Перед самым концом 'ежовщины' Витя и Саша выли расстреляны, а все остальные 'есенинцы' приговорены к большим срокам заключения в концлагерях.
