Начальник эскадрильи со вздохом снял трубку телефона.
Через несколько часов с аэродрома в Москву вылетел аэроплан. На борту его было трое пассажиров:
арестованный летчик и конвоиры-энкаведисты.
Петра Евтушенко допрашивали недолго, всего лишь полчаса.
— Что меня ожидает? — спросил он следователя, когда допрос закончился.
— Расстрел, — не задумываясь ответил энкаведист. Евтушенко был поражен.
— За что? Только за невыполнение приказа начальника эскадрильи в мирное время?
— Нет. Это пустяк. Но узнав один из наших секретов, вы стали опасным для нас. Можете проболтаться другим. Поэтому мы не рискуем оставлять вас в живых, — объяснил следователь…
Из Лубянской тюрьмы осужденного без суда летчика привезли в Ставрополь.
— Почему же так далеко от Москвы? — с удивлением спрашиваю я его.
Иронически-горькая усмешка на мгновение кривит пепельно-синеватые губы бывшего летчика- испытателя и прячется в морщинах преждевременно постаревшего широкоскулого лица. Он говорит скучно-равнодушным голосом:
— У них там и без меня работы по горло. Многих они теперь к расстрелу приговаривают. Мест для казней и исполнителей приговоров нехватает. Да и невыгодно властям заниматься в центре беспрерывной стрельбой. Вот они и разгоняют по разным городам таких, как я… Скорее бы уж меня прикончили…
6. 'Козлик отпущения'
Толстяка с мелкими детскими чертами лица насмешлив? прозвали в камере, 'козликом отпущения'. Это животное он напоминает не внешностью, а заключительной частью своей биографии.
До посадки в тюрьму толстяк Коренев был крупной партийной шишкой: 'уполнаркомзагом' по Северному Кавказу, т. е. специальным уполномоченным комитета заготовок при Совнаркоме РСФСР. Он руководил государственным ограблением северо-кавказских колхозников и единоличников, что официально называлось заготовкой сельско-хозяйственной продукции. В его распоряжении находились сотни районных, сельских и колхозных уполномоченных, заготовителей, агентов и тысячи советских активистов. Все они усердно выкачивали из колхозов и единоличных хозяйств их продукцию по планам, разработанным партийными организациями края и утвержденным Москвой.
Коренев и его подручные работали 'по-большевистски', добиваясь, чтобы планы были выполнены 'досрочно и с превышением'. Часто в результате их деятельности, после выполнения планов заготовок, колхозникам и особенно единоличникам ничего не оставалось для еды; иногда приходилось выколачивать недоимки при помощи войск НКВД, но никто из заготовителей с этим не считался. Главным для Коренева и его 'бойцов заготовительного фронта' было выполнение плана, установленного партией.
Заготовленные ими продукты обходились государству очень дешево, а продавались потребителям во много раз дороже. Например, в 1937 году за килограмм сданной государству пшеницы северо-кавказский крестьянин получал от 5 до 7 копеек (в зависимости от качества продукции), а килограмм хлеба, выпеченного из этого зерна, стоил в магазине 2 рубля 70 копеек. Подобная практика купли и продажи существовала не только на Северном Кавказе, но и по всей стране.
Успешно выкачивая из крестьянских хозяйств их продукцию, Коренев, однако, не смог сохранить ее от порчи. Этому препятствовало множество 'объективных причин'. Заготовленное негде было хранить и не на чем перевозить; нехватало складов, ссыпок, овощехранилищ и транспорта. В колхозах и возле элеваторов, мельниц и железнодорожных станций мокли под дождем и прорастали горы зерна и овощей. Их даже нечем было накрыть — не было брезента.
Устранить эти 'объективные причины' Коренев никаких возможностей не имел. Транспорт, промышленность и строительные организации находились в ведении других наркоматов.
Северный Кавказ не являлся исключением из общего положения с заготовками сельскохозяйственных продуктов в СССР. Во всех районах страны гнили и портились зерно, овощи, фрукты и фураж для скота. Виноваты в этом были не столько отдельные 'ответственные работники', сколько вся система советского хозяйства с ее плановой безалаберностью.
Не находя никаких выходов из постоянных 'прорывов на заготовительном фронте', советская власть, однако, легко находила 'козлов отпущения' за них. Периодически, в различных областях и районах страны, сажали в тюрьмы и расстреливали крупных 'ответственных работников', предварительно обвиняя их во вредительстве, развале сельского хозяйства, срыве колхозного строительства, умышленной порче заготовленной сельскохозяйственной продукции и тому подобных преступлениях.
Одним из таких 'козлов отпущения' как раз и был Коренев. Кремлевские властители в начале 'ежовской чистки' решили свалить на него всю свою вину в порче зерна на Северном Кавказе. Центральные московские газеты 'Правда' и 'Известия' напечатали о нем разгромные статьи. Вслед за ними было опубликовано постановление ЦКВКП(б) и Совнаркома, в котором Коренев объявлялся 'врагом народа, вредительски уничтожавшим колхозный урожай'. Опальный 'уполнаркомзаг' собрался было ехать в Москву оправдываться, но его туда не пустили, запретив выезд из пределов Северного Кавказа. Спустя неделю после' этого он и более пятидесяти 'его подчиненных были арестованы.
Применять 'методы физического воздействия' к Кореневу следователям и теломеханикам не понадобилось. Напуганный их угрозами, он на первом же допросе подписал все, что от него требовали. Выездная сессия Верховного суда приговорила его к расстрелу.
'Козлик отпущения' не верит, что его расстреляют. Не верит вопреки очевидности этого. Он подал прошение о помиловании и надеется, что его дело будет пересмотрено.
— Не могут, не должны меня расстрелять. Я еще потребуюсь партии. Еще буду ей нужен, — мечтает он вслух.
— Очень ты ей нужен. Как ишаку второй хвост. Таких ответственных псов у Сталина много. К стенке пойдешь, — бесцеремонно обрывает его мечты Дыбаев.
— Нет. Меня помилуют. Вот увидите, — твердит толстяк, волнуясь и задыхаясь в приступе одышки и горстью сгребает со своей маленькой, но жирной физиономии крупные капли пота…
Надеясь на помилование, Коренев пытается в камере играть роль самоотверженного строителя коммунизма и честного члена партии, но это плохо ему удается. Слишком часто он 'выходит из роли', сбиваясь на описание тех материальных благ, которые давала ему партия и презрительно именуя ограбленных им крестьян 'колхозничками', коих, по его словам, 'даже при коммунизме будут подгонять хорошим партийным кнутом'.
В такие моменты мы видим перед собой типичного коммуниста сталинской эпохи': шкурника, насильника и карьериста. За это его не любят в камере, а Петр Евтушенко ненавидит.
На 'воле' летчик редко встречался с партийными 'ответственными работниками' и только в тюрьме, как он выражается, 'раскусил, что это за виражи'. Не без оснований он считает Коренева одним из виновников нашей 'вынужденной посадки на территорию камеры смертников'. Летчик дал кличку толстяку — 'партийная свинья 'и иначе его не называет.
Иногда они спорят, без особенной, впрочем, горячности. Апатия и лень, с каждым днем все более охватывающие смертников, являются в камере чем-то вроде тормоза для споров и ругани.
Обычно спор начинает Евтушенко. Растянувшись на матрасе и сплевывая в сторону Коренева, он лениво цедит сквозь зубы:
— Для такой партийной свиньи, как ты, расстрел слишком мягкое наказание. Я бы тебя порезал на кусочки и разбросал во всех дворах ограбленных тобою людей.
Так же лениво толстяк отругивается со своего матраса:
— Замолчи, трепло антисоветское. Резать меня не за что. Я честно выполнял задания вышестоящих парторганизаций.
— Ты людей грабил, свинья. Колхозники с голоду пухли после' твоих проклятых заготовок. Каждый день ты совершал преступления перед народом. Неужели это даже здесь до тебя не доходит?
На этот вопрос Коренев отвечает несколькими заученными им цитатами из 'Краткого курса истории
