– Когда мы говорим о том, что печатать и что не печатать и как к этому относиться, мне вспоминается случай из истории нашей партии. Ленин, узнав об ошибочных взглядах Горького – этого гиганта нашей литературы, запретил печатать его, и Горький был потом благодарен за это Ленину.
Леонид Ильич историю нашей страны изучал по сталинскому «Краткому курсу истории ВКП(б)» и плохо представлял себе взаимоотношения Ленина и Горького. Но усвоил простую мысль: запретить что-то напечатать – значит оказать благодеяние самому художнику.
Андропов подхватил тему:
– Говорят об администрировании. Но пока, во-первых, ничего в этой области не сделано, никакого администрирования нет, фактов таких никто не называет, а во вторых, Твардовский – коммунист, Симонов – коммунист. Имеем мы право спросить с них как с коммунистов? Я думаю: есть партийные организации, они тоже должны спросить с этих деятелей. Никакого администрирования в этом нет...
Шелепин, как обычно, был жесток, когда речь шла об идеологии:
– Самое неблагополучное положение, на мой взгляд, в кино. Сколько у нас разных чепуховых фильмов создано за последнее время, а ведь на этих фильмах воспитываются наши люди. Мне кажется, что в этом деле у нас никакого контроля не существует. А с эстрады мы часто слышим не просто пошлость, но подчас антисоветчину. Не может нас не тревожить и то, что нет у нас настоящих, глубоких в политическом смысле пьес. Ставятся в театрах ублюдочные пьесы... О Твардовском, я считаю, мы слишком много говорим. Его нужно просто освободить от работы. И это можно сделать не в ЦК, это может сделать Союз писателей...
Кириленко тоже высказался о главном редакторе «Нового мира»:
– Мы давно говорим о несостоятельности произведений Твардовского, о вредности, в частности, его произведения «Теркин на том свете». А ведь они ставятся в театре до сих пор, а там есть партийная организация, директор-коммунист, есть у нас министерство, а никто не спрашивает за это. Вот если на заводе допущен какой-то брак, за это сразу же спрашивают и райком, и горком, и министерство, и дирекцию, наказывают людей, а тут, в идеологической работе, извращают ленинизм, наносят нам непоправимый вред, и никто не спрашивает, а мы говорим о каком-то администрировании...
Новый председатель Комитета партийного контроля при ЦК Арвид Янович Пельше выразил неудовольствие словами Демичева:
– Мне кажется очень странным заявление товарища Демичева о том, что у нас существуют какие-то три группировки интеллигенции: одна – вокруг журнала «Новый мир», другая – вокруг журнала «Октябрь», третья – я так и не услышал, вокруг кого она формируется. Ну как же так, товарищи? А где же мы-то с вами находимся?
(Арвид Пельше был в Латвии секретарем по идеологии. При нем в здании ЦК Латвии памятник Сталину стоял до середины 1959 года. Управляющий делами республиканского ЦК несколько раз спрашивал Пельше:
– Не пора ли убрать?
Пельше отвечал:
– Подождем еще.
В 1959 году в Ригу приехал Хрущев. Увидел памятник и раздраженно спросил первого секретаря ЦК:
– У вас что, тягача нет его убрать?...)
Брежнев остался доволен ходом совещания. Сказал, что надо поручить секретариату ЦК разработать «конкретный план с указанием сроков и ответственных лиц». И несколько смягчил вывод:
– Мы не говорим сегодня, кого снять, кого переместить – Твардовского ли, Симонова ли, других ли, не об этом речь.
Константин Михайлович Симонов никакой должности не занимал, его снять было невозможно. А процесс снятия Твардовского – с учетом замечания Брежнева – растянулся на годы.
Леонид Ильич объяснил, что следует предпринять в первую очередь:
– Нам нужно привести в систему – на новой основе, на новой базе, на тех идеях, которые дал XXШ съезд партии, историю нашей Родины, историю Отечественной войны и прежде всего историю нашей партии...
Исправление истории
На этом заседании была утверждена идеологическая платформа брежневского руководства: о критике Сталина следует забыть; при Сталине хорошего было больше, чем плохого, и говорить следует о хорошем – о победах и достижениях страны; те, кто отступает от линии партии, должны быть наказаны.
Как следствие, далее началось переписывание учебников по истории. Это, можно сказать, традиция. Еще Александр Иванович Герцен писал: «Русское правительство как обратное провидение: устраивает к лучшему не будущее, но прошедшее».
Большая часть брежневских чиновников начинала свою карьеру при Сталине. Признать его преступником означало взять часть вины и на себя – они же соучаствовали во многом, что тогда делалось. Но было и соображение иного порядка, важное и для чиновников молодого поколения, начавших карьеру после Сталина. Они не несли никакой ответственности за прошлое. Но тоже защищали беспорочность вождя – по принципиальным соображениям. Если согласиться с тем, что прежняя власть совершала преступления, значит, придется признать, что и нынешняя может как минимум ошибаться. А народ должен пребывать в уверенности, что партия, политбюро, генеральный секретарь, власть всегда правы. Никаких сомнений, никакой критики допустить нельзя!
Вот почему власть была бескомпромиссна в борьбе с теми, кто выступал за объективную оценку истории страны.
За полтора года до этого, в феврале 1965-го, в кабинете Брежнева собрались сотрудники разных отделов и два помощника – Александров-Агентов и Голиков.
Леонид Ильич попросил их помочь подготовить ему доклад к 9 мая, двадцатилетию победы. Сказал, что у него есть некоторые соображения, которые могут быть им полезны. Он вызвал стенографистку и стал излагать то, что, по его мнению, следовало бы отметить в докладе.
Надиктовал он страниц двенадцать. Их тут же расшифровали и раздали участникам беседы.
В докладе положительно освещалась деятельность Сталина, ни слова не было сказано о репрессиях и культе личности. Критиковался только хрущевский период. Брежнев впервые отдал должное всем участникам войны, полководцам победы, чего когда-то не захотел сделать Сталин, который ревниво относился к своим генералам и маршалам. Подчеркнул, что надо обязательно сказать о политруках и комиссарах:
– А то ведь скажут: Брежнев сам политработник, а о нас сказать забыл.
По мнению присутствовавшего при этом Георгия Смирнова, Брежнев вовсе не легко подддавался чужому влиянию... Возможно, такое впечатление создавалось оттого, что он вел себя осторожно и предпочитал сложный вопрос отложить. Он был разумным человеком, избегал крайностей. Как бы на него ни жали, если ему что-то было не ясно, если он сомневался (а сомневался он часто, поскольку ему элементарно не хватало образования), он говорил:
– Отложим, мне надо посоветоваться.
Он действительно советовался с теми, кому доверял, интересовался реакцией других членов политбюро на новые идеи.
Когда обсуждался проект доклада, Брежнев всех выслушивал очень внимательно, иногда что-то записывал в блокнот. Если чьи-то слова сразу критиковались, останавливал:
– Ну, дайте же человеку сказать, что вы так набрасыватесь?
– Он умел расспрашивать людей, – говорил Смирнов, – узнавал то, что ему нужно, и запоминал. Потом пускал в ход. Это до некоторой степени заменяло ему отсутствие систематического образования и привычки читать. И он неуклонно проводил в жизнь то, что считал правильным. У него был твердый характер.
Но в идеологических вопросах часто чувствовал себя неуверенно, в сложных случаях избегал принимать решения. У него, например, не складывались отношения с Михаилом Александровичем Шолоховым. Писатель, знакомый с генсеком еще с военных времен, Леонида Ильича не уважал и обращался к нему нарочито без пиетета.
