задохнулась.
– Верю, не верю… моё это дело, девонька. Одним словом, пошёл я. Рюкзаки забрать не забудьте.
Они остались позади. И я услышал:
– Ну и ладно с ним. Дальше пошли. Бесовское здесь место, точно говорю. Работы до завтра хватит.
Хотел бы я знать, где еще они нашли подобное же место!
Голос моего собеседника звучал спокойно и ровно – стихийные духи не умеют говорить иначе даже перед лицом собственной гибели. Впрочем, я до сих пор не знаю, страшит ли она духов или что ожидает это племя за порогом их странного земного бытия.
Я умолк. Возразить на последний аргумент Арафраэля мне нечего. Но, если открыто поднять оружие на Изгоняющую, не обернётся ли это ещё большей бедой?
Я знал, что он прав. Сам по себе я – ничто; осколок древнего острия, выкованного в забытые времена, когда, говорят, Сварог устраивал Ирий, самый первый мир. Только вместе с такими, как Арафраэль, как несчастный Васюшкин старичок-домовик, можем мы хранить доверенное мне.
…Так что же, неужто ты боишься, ты, от одного имени которого трепетали гордые киевские властители?..
Нет, я должен её остановить, пусть даже никто не в силах предугадать исход схватки; быть может, Изгоняющая возьмёт верх – и тогда тщательно укрытое в болотных мхах сокровище бесполезно и бесцельно проваляется ещё незнамо сколько столетий, до тех пор, пока не высохнет топь и не найдётся новая рука, новый и достойный хранитель.
Всё так, но если я не вмешаюсь, эта безумная монашка перебьёт всех до единого домовых, банников, овинников, запечников, гуменников, полевых, кикимор и прочих, а потом возьмётся за леших с водяными, закончив свои «бурю и натиск» сородичами Арафраэля.
И потому я не мог больше мешкать.
Я потерял из виду Изгоняющую и её спутника. Здесь, на дальнем конце деревни, куда пока не совалась эта парочка, не боясь солнечного света, изо всех щелей выглядывали искажённые страхом лица. Лица тех, кого я поклялся защищать и оборонять.
Что ж, теперь пришла пора исполнить клятву.
Мягко толкнула в спину упругая воздушная волна.
Разогнавшись над полем, Арафраэль, дух Ветра, осторожно подхватил меня – и замелькали, сливаясь в сплошной ковёр, поля, узкие лесные языки, старые сенные сараи, серые от времени, и, наконец, потянулся сплошной, неразрывный лес. Чёрно-зелёные копья елей пробили легкомысленно шуршащую листву ольшанников и березняков – пройдёт время, на этих местах воздвигнутся мрачные торжественные еловые боры; проносились серовато-бурые мшистые болота, тёмные замки густо заросших корабельными соснами островин; чёрные прозрачные озёра среди бескрайних моховых равнин.
Сейчас, сейчас… вот уже и приметная раздвоенная береза на самом краю болотного поля…
Удар настиг нас внезапно – словно кинжал убийцы, что разит в темноте проулков, вырвавшись из-под сливающегося с мраком плаща. Молитва ли это той, что назвалась Ликой, или же она отбросила словесную шелуху, одною лишь Верой привела в действие могучие небесные легионы – мне не дано уже узнать.
Арафраэль вскрикнул – именно вскрикнул, словно человек, навылет раненный в грудь. Мхи рванулись мне навстречу… и спасли, приняв на себя всю мощь земной смертельной тяги.
Лика, Изгоняющая, или как там её звали на самом деле, дотянулась-таки до меня выкованным в горне Белого Христа незримым оружием.
…Я стоял по грудь в болоте. Всхлипывая, толща мохового одеяла сочилась бурой жижей, точно рана – кровью.
Только теперь меня начала бить крупная дрожь – давно, очень давно я не сходился в открытой схватке со слугами Белого Христа.
Арафраэля я не видел и не слышал. Попробовал окликнуть – раз, другой; молчание. Кое-как выбравшись из ямы, я потащился дальше. До заветного укрывища оставалось совсем немного. А в ушах стоял предсмертный стон – там, в брошенном мной Осташёве, расставался с жизнью ещё один из тех, кого точно и метко назвали «малым народцем»…
Грудью раздирая мох, я добрался-таки до заветной берёзы. Остановился. Болезненно корчась, сжалось сердце. Вот он. Здесь, под ногами. Моё сокровище. Моё – и не моё. Отданное мне Судьбой на хранение, когда по всей Руси пылали пожиравшие «идолов» костры, знаменуя небесную победу называемого людьми Белым Христом…
Вот оно, совсем близко. Протяни руку – и сам Перун ниспошлёт тебе силу разящих молний. Сколько раз спасало лежащее в болотной ухоронке Русскую землю, уже и не упомнишь. Во времена, от которых не осталось ни берестяных грамоток, ни даже памяти у подобных мне, когда кипели безымянные битвы на берегах молодых рек; позже, когда только растекались людские ручейки по великим лесам по-над Днепром; когда от янтарного берега к Причерноморью прорубались свирепые пришельцы; и потом, в уже описываемые времена: на берегах Невы, когда семь сотен дружинников Александра Ярославича в прах разнесли семижды более сильное шведское войско, и на чудском прогибавшемся льду, что плавился от лившейся на него человеческой крови, и под Раковором, и в злые годы Ольгердовщины (забыли её, ох забыли! а ведь ничем не лучше степной напасти!), и в аду Куликова поля, когда ничтожные двенадцать сотен Боброка по-иному повернули ход уже проигранного было сражения, и потом, в чёрные дни Тохтамышева разорения, и после, после, после…
Река Ведроша, где поражены литовцы. Москва, отбитая Мининым и Пожарским.
Я помню, как, рассечённая, горела броня крестоносных танков под Кубинкой страшным предзимьем сорок первого, и помню лицо того чумазого танкиста, как две капли воды похожего на зарубленного мной под Раковором тевтонца – когда пеший новгородский полк грудью да частоколом копий остановил смертоносный разбег орденской конницы…
