Заячьих Ушах. Медленно, увязая в непролазной грязи, к деревеньке весь день выходили колонны Володимерского полка – уже из Четвёртой пехотной дивизии: на марше у Шаховского всё перепуталось, пока сам именинник кутил на Лабовской мызе, далеко опередив вверенные ему войска.
Под снегом и дождём мрачные, злые гренадеры копали землю. Обозы с шанцевым инструментом отстали, как и положено, пришлось, по словам одного из ротных командиров, «прибегнуть к реквизициям у обывателей». Впрочем, мужички из Заячьих Ушей, едва прослышав, что «лявонь» перешла Млаву, сами наперебой предлагали помощь: в русских сёлах, выросших после Северной войны на отошедших к Державе землях, соседей недолюбливали, хотя дальше дело не заходило. До сегодняшнего дня.
Ни топоров в достатке, ни заступов, ни кирок. Только то, что роты несли на себе и что сыскалось у местных. Тем не менее Заячьи Уши окружило кольцо заполненных землёй фашин, дорогу перекопали глубоким рвом, вдоль края огородов насыпали вал. Уже почти ночью из млавских лесов появились несколько выбивающихся из сил запряжек с лёгкими орудиями – всё, что осталось от конноартиллерийской бригады Карпина. Четыре уцелевшие пушки-шестифунтовки вывел совсем юный поручик, он же доставил и знамя бригады – Карпин, как и положено настоящему командиру, не пожелал бросить орудия, лишившиеся конной тяги по милости прусских штуцерных, заняв с добровольно оставшимися офицерами круговую оборону. Что случилось дальше, несчастный поручик не знал. Он держал в подрагивающей руке кружку с водкой и плакал, не стыдясь слёз. Он стыдился другого – что остался жив.
Офицеры гренадерского полка выслушали рассказ мальчишки в мрачном молчании. Орудия потеряны, бригада – целая бригада! – парадным маршем отправилась на небеса. И едва ли лучшая участь постигла муромских егерей. Немцы наступали зло и решительно, били в слабые места, смело обходили сопротивлявшиеся до последнего роты, врезаясь всё глубже и глубже в расположение Второго корпуса. То здесь, то там в чащах вспыхивала перестрелка – там ещё дрались, видно, остатки передовых полков.
– Ну что? – Плачущего поручика увели. Перед Росским стоял мокрый с головы до ног, перемазанный грязью унтер-разведчик. Один из троих, отправленных вперёд.
– В лесах токмо немчура, ваше высокоблагородие. – Даже сейчас гвардионец докладывал, вытянувшись во фрунт и чётко выговаривая титулование, не сбиваясь на привычное армейцам «вашбродь». – Из наших – по дороге батальон подполковника Сажнева отступает. И к ним ещё немало народа прибилось. Общим счётом кроме югорцев, ещё сотни четыре, кабы не все пять.
– Первая хорошая новость. – Лицо Росского посветлело. Одобрительно заворчали что-то и его батальонные. – Ай да Григорий Пантелеевич. А кроме стрелков – никого? Что с полками Пятой дивизии?
– Неведомо, ваше высокоблагородие, – развёл руками унтер. – Люди его высокоблагородия подполковника Сажнева говорят, что к ним из суждальского полка да из олонецкого народ приблудился, а про муромцев никто ничего не слыхал. И командир бригады его высокоблагородие полковник Желынцев без вести сгинули.
За спиной Фёдора Сигизмундовича кто-то скрипнул зубами. Он мог себе это позволить.
– Ступай, молодец, обсушись, – отпустил гренадера Росский. – Вот тебе рубль. Пока ещё награда придёт…
– Премного благодарен, ваше высокоблагородие!
– Ступай, – повторил Фёдор Сигизмундович, чувствуя, как сжимаются кулаки. – Егерская бригада Борисова, олончане и муромцы. Суждальцы из бригады Желынцева. Да ещё и про Ростовский полк той же бригады ни слуху ни духу. Это… это вся Пятая дивизия, господа.
– Накрыли на марше, Фёдор Сигизмундович. – Начальник штаба подполковник Вяземский встал рядом, склонился над картой. – По диспозиции Ростовский полк должен был огибать Лабовскую мызу с севера, так что скорее всего их загнали в Апсальскую топь.
– Откуда знаешь, Михаил Константинович?
– Я ж из этих краёв, хоть и не остзейский барон, – бледно улыбнулся начальник штаба. – Матушка Софья прадеда парой деревенек пожаловала… Гиблое место. Пламмет не дурак, а его прознатчики тут всё загодя излазили, да и для чухонцев здешних немцы – господа, коим услужать надобно, мы же… А, пошло оно к воронам, не до того! Главное, знает Пламмет, куда наших гнать.
– Знает… Ты бы, Михаил Константинович, отправил две роты навстречу Сажневу.
– Будет исполнено, – кивнул Вяземский, и Росский внезапно понял, как он рад, что Миша тоже здесь, в этих забытых Богом, но не Пламметом Ушах.
– Там артиллерия прибыла! – крикнул кто-то от дверей избы. – Две батареи, лёгкая и тяжёлая, из корпусной дивизии.
– Ставить на позиции, немедля!
Спустилась ночь. В темноте не сможет воевать даже такой лихой рубака, как фон Пламмет. Его эскадроны и пешие роты рассеялись, растянулись, гоняясь за остатками выдвинутых вперёд русских полков. За ночь бравому пруссаку предстоит собрать своих, дать отдых людям и коням, чтобы с рассветом идти дальше.
Второй корпус зашатался, словно былинный богатырь, ошеломлённый внезапным ударом. Его авангард подался назад под прусским натиском, а тыловые колонны ещё маршировали или стояли лагерем, не подозревая о нападении.
И никто не знал, что случилось со штабом, с головой. Тело силача ещё могло двигаться по инерции, но если голова не возьмёт всё на себя – витязь рухнет окончательно.
Батальон Сажнева разросся. Словно текучая вода, вбирающая в себя неприметные и крошечные капли, он притягивал и принимал не лишившихся сердца и смелости людей – из разбитых олонецкого и суждальского полков, из попавших под вражий удар муромцев, кому хватило удачи прорваться на юг. Подходили даже ростовские, шли лишившиеся орудий, чёрные от злобы артиллеристы Карпина – этих уцелело совсем немного, а сам Карпин, оказавшись в кольце, с немногими живыми к тому времени офицерами взорвал ещё остававшиеся зарядные ящики – прихватив с собой для
К Заячьим Ушам подполковник Сажнев вывел четырнадцать сотен штыков, вдвое больше, чем исходно насчитывалось в Югорском батальоне.
Брели медленно, под вновь хлынувшим сплошным дождём, смешанным со снегом. Погода, когда и полевая мышь на улицу носа не высунет, голодный волк отлежится в логове, а солдаты шли, поддерживая друг друга, тащили раненых на самодельных – две жердины да шинель – носилках.
– Перестарались твои зимовички, – буркнул Сажнев оказавшемуся возле него Петровскому. Командир югорцев с верным Фимкой отступал последним вместе с лучшими стрелками. За развёрнутыми полотнищами дождя и снега незримыми тенями вились вражеские всадники, не отпускали, но и не лезли на рожон, дорого заплатив за науку.
– Никак нет, вашбродь, – возразил унтер. – Дожжь послали, так теперича с дороги и вовсе не свернёшь. Тяжелы ихние драгуны, увязнут.
– Ишь, стратег, – только и хмыкнул Сажнев. Уже поворачиваясь, услыхал негромкое: «И тот, что вкруг нас крутился, глядишь, иной добычи искать станет…»
Григорий Пантелеевич замер.
– Ты о чём, Петровский?
– Виноват, ваше высокоблагородие. – Унтер опустил голову. – А всё нейдёт у меня из головы тот… который… ну, в общем, что за нами увязался. Ещё на той стороне Млавы. Тропу закрыть норовил, чтоб заблудиться бы нам в трёх соснах, да и достались бы тогда ему на зубок…
– Ну уж это ты точно сказки рассказываешь! – не выдержал Сажнев. – Кто это такой?! Упырь, что ли?
– Никак нет, ваше высокоблагородие, упырей – их завсегда видать можно и отогнать тож. – Петровский то ли не понял шутки, то ли не желал шутить. – А это… нежить какая-то, у нас про таких говорят – кто меж двух миров остался, меж живыми да мёртвыми, ни туда ни сюда приткнуться не может. Но и не привидение. Их-то мы, ваше высокоблагородие, во всех видах видывали.
Сажнев только покачал головой.
– Языком только мне тут не болтай, Петровский. Панику среди солдат не сей.
– Никак нет, ваше высокоблагородие, и в мыслях такового не имею! Нешто ж я не знаю, что у страха
