— Извините меня, дорогая леди, но если вы сами не отдадите мне свое колье и кошелек, стрелой арбалета я проткну ваше левое яблочко.
Ганс подкрался поближе и оказался около тройного «угла», где Кожевенная Улица смыкалась с извивающимся в направлении с севера на юг Серпантином. Как уже было сказано, улицы в Лабиринте были проложены двумя ошалевшими от любви змеями, при этом обе «летали» под действием дурманящих веществ. Ганс услышал ответ той, для кого Эт оказался добычей:
— У тебя нет стрелы арбалета, гнусная ящерица, посмотри-ка, что у меня есть!
Крик, в котором едва можно было опознать голос Этавала, заставил волосы Ганса встать дыбом, по спине до самого копчика побежали мурашки. Ему казалось, он застывает на месте. Он решил, что самое разумное сейчас — это развернуться и бежать. Но любопытство заставило его сделать два шага вперед и выглянуть за угол в сторону Коварной Площади.
К тому времени, когда он выглянул, Этавал скулил, что-то бормоча. Кто-то в длинной накидке цвета красной глины поднялся, обошел его, и Гансу показалось, что он услышал хихиканье. Съежившийся, умоляющий, шепчущий что-то в явном ужасе — с чего бы это? — Этавал упал на колени. Плащ двигался вдоль Кожевенной Улицы по направлению к Улице Запахов, Ганс с усилием проглотил слюну. Рука его сама собой потянулась к ножу, но он им не воспользовался, сделав еще несколько шагов, чтобы посмотреть, в какую сторону направилась накидка. Направо. Ганс заметил трость. Она была белой. По тому, как двигалась фигура в накидке, он понял, что она не была слепой. И была женщиной невысокого роста.
Ганс спрятал нож и подался к Этавалу.
— Нет! Пожа-а-алуйста! — Стоя на коленях, Эт умоляюще сложил руки. Глаза его были широко открыты и застыли от ужаса. По его лицу в таком изобилии струился пот вперемежку со слезами, что вскоре на черной кожаной куртке должны были выступить пятна соли. Он дрожал, как белье на ветру, и лицо его было белым, как маска.
Ганс спокойно стоял рядом и смотрел во все глаза.
— Что с тобой, Эт? Я тебе вовсе не угрожаю, тебе, дерьмовому дьяволу! Этавал! Что с тобой?
— Ой-ой, пожа-а-а-алуйста, ой-ой…
Этавал упал на колени, руки его были по-прежнему умоляюще сложены, костлявая задница поднята вверх. Дрожь усилилась, он был похож на измученную, забитую собаку.
Такое животное вызвало бы у Ганса жалость. Но Этавал был просто смешон. Гансу захотелось пнуть его ногой. Он заметил, что двое или трое любопытных выглядывают из захламленного места, все еще называемого Коварной Площадью, хотя всякое коварство исчезло года два назад.
— Эт? Она поранила тебя? Эй! Ну же, ты, кусок верблюжьего дерьма, что она тебе сделала?
При звуке сердитого, требовательного голоса Ганса Этавал оцепенел. Громко воя, он откатился к стене. За ним тянулся след из слез, слюны и лужа мочи. Ганс с трудом сглотнул. Колдовство. Это проклятый Инас Йорл — нет, он действует не так. Эт находился в состоянии абсолютного ужаса. Ганс всегда считал, что твердости духа у него, что у воробья, и между ног у него птичьи яйца. Но такое — даже чванливый дурак не мог быть настолько отвратительно охвачен страхом, не будь здесь присутствия сверхъестественной силы. Один его вид был противен. Ганс почувствовал потребность затоптать Эта ногами или пронзить его насквозь, чтобы только он замолчал, и это было чудовищно.
Он посмотрел на тридцать одну нить раскачивавшейся веревки из Сайра (каждая была завязана на тридцать один узел), она висела в дверном проеме на Коварной площади. Он видел семь таращившихся глаз, шесть пальцев и несколько непарных ног. Даже в Лабиринте шум привлекал к себе внимание… но у людей было достаточно ума не выбегать на улицу, чтобы посмотреть, что там происходит.
— Бла-а-а! — закричал Ганс, скривил страшную рожу и бросился к дверному проему, промчавшись мимо униженного, плачущего Этавала. На углу он глянул вдоль Улицы Запахов в сторону Прямой и был уверен, что заметил накидку красного цвета. Теперь, на расстоянии она казалась темно-бордовой. Да. Она пересекала Прямую Улицу, направляясь на север, мимо широких открытых на улицу сараев кожевенников, сейчас она была уже почти на пересечении с улицей, называемой Лживой.
Несколько человек шли по Улице Запахов, просто шли, направляясь на юг, к Гансу. Один, шедший поодаль, нес фонарь.
Все шесть пешеходов — три, один и два — прошли мимо него в противоположном направлении. Никто не обратил на него внимания, Ганс торопился. Он слышал, как пара разговаривала о слепой женщине в капюшоне с белой тростью. Он пересек хорошо освещенную Прямую Улицу, когда накидка цвета красной глины оказалась на месте, называемом Распутным Перекрестком. Там Кожевенный Ряд отклонялся под углом и соединялся с Улицей Запахов, где обе пересекались с широкой Губернаторской Аллеей. Он прошел мимо маленького «храма» Тибы и нескольких лавок, затем остановился перед входом в миниатюрный Храм Девы Эши — в нее мало кто верил — и заметил, что накидка свернула влево. На северо-запад. Женщина. Куда же направляется она мимо длинного беспорядочного сельскохозяйственного рынка? Может, в один из маленьких домишек, что на него смотрят?
Или к Улице Красных Фонарей? Женщина, притворяющаяся, что она слепа, что навела на Этавала такие страшные чары, с какими он никогда не встречался.
Нужно было следовать за ней. Он не мог оставить ее.
Его толкало не только любопытство. Он хотел узнать, кто эта женщина, обладающая такими чарами. Была также возможность заполучить необычную трость. Белого цвета, она напоминала посох слепой. Хотя она и покрашена, она могла быть тростью… Заложника Теней. Или же принадлежать кому-то с толстым кошельком, кто мог бы использовать ее во благо, но против воров — дружков Ганса.
Сам он имел в виду лишь собственные интересы, и пусть они заботятся о своих.
Ганс не пошел за ней. Он двинулся наперерез, и если кто и мог сделать это так же быстро и уверенно, то это мог быть только ребенок, обитавший где-нибудь поблизости и бродивший без присмотра.
Он пробежал мимо Лживой улицы, скрылся в проеме двери дома торговца инжиром, когда в поле зрения показалась пара Городских Стражей, затем бегом пересек два пустующих участка земли, общий задний двор с кучами свежего собачьего дерьма и белыми пятнами старого, мимо дворового туалета, обогнув толстое дерево и два мясных склада, через две изгороди, колючие, не обращая внимания на то, что его обругала какая-то тень на нетвердых ногах, через порог, вокруг бочки для дождевой воды, через спящего кота, который в возмущении произвел больше шума, чем две собаки, разбуженные им, одна из которых еще долго тявкала с важным видом, пыхтела, не желая угомониться, через другой порог («Это ты,
