чтобы поняли, кто он, зачем тут и что собирается делать.
Депутаты новоторжские выслушали воеводу – по их лицам было видно, что радости большой от новых обязанностей и повинностей, наложенных воеводой, они не испытывают. Но слухи о несметных и кровожадных монгольских полчищах пугали всех. Приезд воеводы с воинским отрядом, пусть небольшим, но хорошо вооруженным и состоящим из профессиональных воинов, давал некоторую надежду.
Весь сечень[11] горожане и ополченцы под руководством Радима и Якова Млына укрепляли город. Скаты под стенами расчистили до берега Тверца и полили водой так, что ногу нельзя было поставить. Радим собственноручно обстучал в пряслах каждое бревно, чтобы найти гнилые и треснувшие, и если какое-нибудь место казалось ему не очень прочным, стена тут же укреплялась. Всех городских кузнецов обязали ковать оружие, а сбегов пускали в город с одним условием – часть их имения забиралась на оборону. Если имения не было, самого сбега или его близких зачисляли в ополчение. Через две недели Радим набрал еще двести человек ополченцев из горожан и сбегов и сам наблюдал, как мужики учатся обращаться с копьями, топорами и луками.
– Придут монголы, – говорил он мужикам, – одно у нас будет спасение: крепко стоять на стенах, защищая город и живот свой. Кто побежит, получит стрелу в спину. Кто будет смуту чинить, сам стервеца зарублю!
Особой заботой было съестное. Всю снедь, что свозили в город купцы и крестьяне, Радим велел записывать и учитывать. Часть хлеба отправляли в Новгород, другую забирали на осадный припас. Продавать съестное на торжище в городе могли только те, кто сдал воеводе оброк натурой – зерном, мясом, солью, рыбой свежей, сушеной или копченой, салом или медом. С иноземцев взял налог деньгами, по четверти рубля с человека. Припасы свозились в детинец, и вот надо же – занялся в амбарах пожар, то ли от искры случайной, то ли вражина какая подожгла. Хорошо, вовремя спохватились, пламя разгореться не успело.
Млын начал с обычных дел: закончена починка южной стены, за валом набито еще несколько сот рожнов для защиты от конницы. Купцы из Старой Руссы привезли в город тридцать подвод с зерном, мороженым мясом и рыбой в тузлуках. Продолжается обучение рати. Денежных сборов за прошлый день сделано на одиннадцать кун с четвертью. Радим слушал, кивал головой.
– Все у тебя?
– Все, воевода. Остался пустяк один.
– Что за пустяк?
– Пришел тут один… Все утро к тебе просится, говорит, нужен ты ему зело.
– Местный или сбег?
– Сбег из-под Суздаля.
Радим хотел ответить дружиннику, но поперхнулся, закашлялся, потянулся за кубком с отваром. Пот выступил у него по телу, слабость навалилась камнем. Вот ведь счастье выпало разболеться, когда работы невпроворот!
– Вот бесова лихоманка! – выругался Радим. – Мочи нет, как устал лежать вот так без дела. Слава богу, что ты у меня есть, дело справно ведешь.
Млын улыбнулся в седую окладистую бороду.
– Скажешь тоже, воевода, – буркнул он. – Так звать этого?
– Ходока-то? Говорит, важное дело?
– Говорит, важное.
– Ну, зови. Все одно лежу, как чурка с глазами.
Млын вышел. Радим снова закашлялся, отхаркнул мокроту – першение в груди вроде улеглось, но ребра болели, то ли от кашля, то ли от лежания. Отвар был горьким. Интересно бы знать, чего там эти травознатцы намешали. Придет Млын, надо меду горячего с имбирем и перцем спросить.
Вернулся старый дружинник, а за ним следом плелся проситель, худой сутулый человек неопределенного возраста в поношенной сермяге и лаптях. Вместе с ним в горницу вошел запах псины, заскорузлого пота и грязной одежды, такой ядреный, что Радим снова закашлялся. Ходок же не переставая кланяться и обметать пол своим грешневиком,[12] зачастил:
– Боярин-ста, не прогони холопа твоего! Выслушай убогого, ибо пришел не себя ради, а во избавление земли русской от супостата. Ибо глаголют в Писании: «Не убоишися от страха ношнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тме преходящия, от сряща, и беса полуденнаго…»
– Ты кто? – спросил Радим, вглядываясь в гостя. Молодому воеводе проситель не понравился: лицо красное, лисье, бороденка жидкая, глаза прячет и улыбка нехорошая.
– Смиренный слуга Господа нашего Иисуса Христа, – гость порывисто осенил себя крестом, – которого злая доля гонит по градам и весям. Ибо сказано: «Утверди его на твердом камени, и основай по Твоему божественному евангельскому гласу, егоже ни ветр, ни вода ни ино что повредити возможет…»
– Как звать тебя, ученый человек? – перебил собеседника Радим.
– В православном крещении наречен был Афанасием, но в миру чаще зовут меня просто Жилой за худобу мою и сухощавость телесную.
– Речь свою ты ведешь, как человек богомольный, духовный.
– Таков и есть, боярин! – Гость ударил себя рукой в грудь, выпятил тощую бороду. – С младости моей от Господа просвещен еси и на путь праведный наставлен. Но за грехи мои наказует меня Господь. Ибо сказано…
– Погоди, погоди… Откуда ты идешь?
– С полудня.[13] А ты, никак, хвор, боярин-ста? Вижу, горячка тебя измотала. Дозволь, я тебя полечу. Знаю я секреты трав и кореньев и веществ земных…
– Лучше отвечай, с чем шел ко мне. Мой воевода сказал, вельми важную весть ты нес.
