Руменика в испуге повернулась на спину, открыла глаза – и с ужасом поняла, что это совсем не та комната на постоялом дворе, в которой она вчера уснула. Это был какой-то подвал. Было темно: свет едва просачивался в крохотное окошко под самым потолком. Она закричала, но ответом на ее крик был смех двух мужчин, стоявших рядом с ее постелью.
– Проснулась, красавица? – Говоривший закашлялся, закрывая рот рукой, потянулся за платком. – Подай свету, Яков.
Руменика в паническом ужасе осознала, что она не понимает того, что говорят эти люди. Из одежды на ней осталась только рубашка. И каролитовый перстень с руки исчез. Ее или обокрали, или же намеренно сняли с нее все, чтобы выяснить, кто она такая. И она снова закричала, отползая от стоявших у кровати мужчин в темноту, в дальний угол каморки.
– Ишь, разоралась, ведьма монгольская! – сказал тот, кого звали Яковом. Он запалил трут и разжег факел. Руменика увидела его лицо – широкое, рябое, обрамленное длинной седой бородой. Второй мужчина был моложе, с темными в скобку стриженными волосами и орлиным носом.
– Она не монголка, – сказал молодой. – Эй, девушка, кто ты?
Руменика замотала головой, давая понять, что не понимает ни слова. Ее ужас так ясно читался в ее глазах, что ей поверили.
– Чертовщина какая-то! – заметил Яков. – Халзан сказывал, она с ним по-русски говорила, да так чисто, будто всю жизнь туточки прожила.
– Красивая, – сказала молодой, разглядывая Руменику. – Таких красивых я и не видывал. Чисто лань. Глазищи-то какие!
– Гляди, Радим, приворожит тебя ведьма иноземная. Высохнешь потом по ней, в тень превратишься.
– Ей-богу, хороша! Халзану, видать, с пьяных-то глаз привиделось, что она с ним разговаривает. Ты приведи старика, он вроде тоже по-нашему в корчме говорил. Будет за толмача.
Старый вышел, оставив Руменику наедине со своим товарищем. Руменика сжалась в ком. не сводя с лица молодого напряженного взгляда. Если он полезет к ней, она перекусит ему горло. Ничьей наложницей она больше не будет, а уж тем более наложницей этого бородатого варвара.
– Да ты не бойся, – сказал Радим, улыбаясь. – Не собираюсь я над тобой насилие чинить. У меня жена есть, любушка моя, пава ненаглядная. Не понимаешь?
– Где Акун? – спросила Руменика. – Позови Акуна!
– Что ты там говоришь? Ни слова не понятно. Ты какого народа будешь? Булгарка? Половчанка? Из каких половцев – шаруканевых, ельтуковех, сурожских? Тьфу ты, немочь безъязыкая!
– Она не понимает тебя, воин, – раздался знакомый голос.
– Акун! – радостно закричала Руменика, вскочив с кровати и бросаясь к старику. – Акун, я боюсь!
– Не бойся, дочка. Ничего они нам не сделают, – ответил старый милд. – Это воевода ихний Радим, хочет с нами перетолковать.
– Хватит разговаривать, – повысил голос Радим, – я тебя позвал, чтобы ты, старик, толмачом был. Твоя девка по-нашему ни слова не разумеет, вот и будешь за нее говорить.
– Пусть вернут мне перстень, и я все пойму…
– Тсс! – Акун сильно сжал ее руку. – С ума сошла? Они нас враз в чародействе обвинят, а это серьезное обвинение. Нет уж, придется тебе помолчать. Я за нас двоих буду говорить… Что хочешь знать, воевода Радим?
– Все.
– Хорошее начало разговора, – Акун усмехнулся в усы. – Ну, тогда я первый тебя спрошу. В вине, что корчмарь нам подал, сонное зелье было?
– Того не ведаю.
– Не криви душой, воевода. Там люди твои были, ссоры с нами искали.
– Мои люди? Верно, были. Халзан, Ярема-лучник да Прокоп Псковитянин, тот, что седобородый. Хорошие воины и люди не беспутные. Очень их насторожило, как ты ножи кидал.
– Понятно. В честном бою одолеть не смогли бы, так они дурман подмешали. Храбрецы, клянусь душой Ниммура!
– Война нынче идет, – гневно ответил Радим. – А вы в городе моем подозрительные чужаки. Имею власть над вами, поскольку я воевода, князем сюда посаженный; захочу – пытать буду. Или сами все расскажете, по доброй своей воле?
– Нам и рассказывать-то нечего, – пожал плечами Акун. – Это ты, воевода, лучше расскажи, как свободных людей зельем опоил и из корчмы сонных в темницу бросил. Хорошая будет история о чести и о доблести!
– Сказано тебе, не знаю ничего про сонное зелье. И не тебе меня учить, чужестранец! – рыкнул Радим. – Ты о голове своей думай. И о девке своей. Не захочешь правду говорить, я ее воинам своим отдам на забаву. А тебя на дыбе пытать велю.
– Твои воины, воевода, наверняка решили, что забрали у меня все мое оружие, – улыбаясь, сказал Акун. – Так оно и есть: мой боевой шест и мои орионы сейчас у тебя. А теперь посмотри-ка сюда, воевода, – старый милд, продолжая улыбаться, вытянул из рукава своей туники стальную иглу дюймов в десять длиной. – Я мог бы тебя убить уже раз десять, но не сделал этого. Как ты думаешь, почему?
– Почему? – Радим закашлялся, сделал Якову, уже выхватившему меч, знак не трогать старого милда. – Почему же?
– Потому что я не враг ни тебе, ни народу твоему. Ты бросил нас в поруб и сам сидишь с нами тут, в сырости и холоде, хотя легкие у тебя застужены. А мы ведь в твой город не со злом пришли.
