– То на всякий случай, для общего спокойствия…
Вот ужо утешил! Бросила я в сердцах:
– Как бы ваше спокойствие моим упокойствием не обернулось!
Сошлись мы с Кощеем нос к носу – я на цыпочки встала, он голову опустил, подбоченились оба, руки в боки, чисто петухи бойцовые – сцена семейная, челяди да гостям на потеху:
– Что ж, удачи тебе, муженек – не Марью Моровну, так хоть жену схоронишь: мелочь, а приятно!
– Ты, женушка, сама кого угодно с этого света сживешь и на том покою не дашь!
– Тебе-от покой дороже жены!
– Потому как жена непомерно дешева!
– Промежду прочим, три пуда золотом!
– Отпиши батюшке – я вдвое приплачу, ежели он тебя назад заберет!
– Ой-ой-ой, смотри не поистраться, на восьмую жену казны не хватит!
Тут Кощей как заорет дурным голосом:
– Хорошо, будь по-твоему! Никуда я не пойду, останусь тебя стеречь, пущай Марья Моровна и дальше по селам детей крадет, кровушку из них цедит на потребу чародейскую, черный мор на царства-государства напускает, ежели что не по ней!
Сел на пол и давай сапоги стаскивать.
Стыдно мне стало – в самом деле, кто меня в тереме-то тронет, при челяди, под охраной воеводиной? Ставни-двери запереть изнутри, и пущай там себе ворог неведомый вокруг частокола рыщет несолоно хлебавши.
– Ладно, иди, колдуй, перебьюсь как-нибудь…
А Кощей так просто охолонуть не может, сапог не бросает:
– Нет уж, будь по-твоему, останусь в тереме, псом у ног твоих лягу, лишь бы ты, счастье мое, за жизнь свою драгоценную не тревожилась!
Кабы другим тоном сказал – иного признания и не надобно, а так – курам на смех, мне на усовещение. Чародеи с ноги на ногу переминаются, на меня глядят с укоризною – только-только выходить изготовились, а тут такая оказия: жена мужа на великий подвиг отпущать не желает, одна оставаться боится. И Кощею уже обратного хода нет, словом себя связал, что делать?!
Уж и не знаю, что на меня нашло – присела рядом с мужем, да возьми и поцелуй его легонько в щеку, с той стороны, где ямочка на улыбку отзывается.
– Иди, – говорю, – удачи тебе!
Кощей так сапог и выронил. А я сама перепугалась – ойкнула, румянец в щеки кинулся, подорвалась с колен и бегом вверх по лесенке, лишь бы не видеть, как муж на меня смотрит.
И Финист языкатый вслед, со смешком:
– Вот уж точно, милые бранятся – только тешатся!
Ворон на него цыкнул, а Вольг еще и затрещину отвесил – для пущей важности. Я же за угол завернула и стою, отдышаться никак не могу, сама себе дивлюсь – эк меня угораздило! Прощай теперь прогулки совместные, покой чародейский, басни дивные, – муж-от меня и так едва терпел, теперь, поди, и вовсе видеть не захочет…
А внизу, слыхать, Кощей сапоги заново натянул, с воеводой да Прасковьей Лукинишной простился, Пашка у крыльца копытом бьет, Вольга учуяв.
– Эх, Кощей, и завидую же я тебе! – В шутку сетует неугомонный Финист. – Кабы меня такая жена любила-миловала, я бы жизнь за то отдал, не задумавшись.
А Кощей в ответ возьми да и молви тихим горьким голосом:
– Я тоже. Только седой да криворукий ей без надобности…
И все – хлопнула дверь, ушли чародеи.
А я так и стою столб столбом, руку к сердцу прижала. Да что же это он такое говорит?! За весь медовый месяц ни разу не приголубил, а теперь – без надобности! Куда ж он сам смотрел?! Ну я-то, понятное дело, себе даже думать о любви заказала – муж-от мне не чета, чародей великий, всякого в жизни перевидал, за ратным делом да колдовством ему не до женщин, а ну как засмеет? Неужто и ему краса моя неписаная уста замкнула, негодящим себя посчитал?
Покликала меня Прасковья Лукинишна на кухню, кисельком вишневым поманила, да я усталью отговорилась и у себя в покое заперлась.
Не могу я спать, мечусь по опочивальне – и сладко мне, и страшно. Придет – что я ему скажу?! «Ой ты гой еси, друг любезный, бери меня за руки белые, лобзай в уста сахарные, будем жить-поживать и добра наживать»? Такое только в сказках проходит! Да он на меня как на умалишенную глянет, не то что в опочивальне – за воротами терема замкнется!
Егорушка из клетки глядит сочувственно, усами шевелит. Изловчился как-то шитье мое едва законченное в клетку затянуть, лежит барином на всем Лукоморье вместе с птицами, рыбами да солнцем мохнатым, в тереме батюшкином дырку для обзору прогрызть успел. Пусть его, не тем голова занята…
А если не придет? А вдруг они там с Моровной не на жизнь, а на смерть схватились? Коль проведала чародейка, что жизни ей до рассвета осталось, да первой удар нанесла? Может, я уже час как вдова, впору венок батюшкин черной лентой перевивать – «от безутешной жены Василисы и ее родственников»? Ой, страсти-то какие! Хоть бы пришел скорей, черт с ней, с любовью, лишь бы все там у них обошлось…
Забылась я наконец сном тревожным, часу не прошло – будят. Я как почуяла что неладное, мигом с постели сорвалась, запор откинула. Стоит на пороге воевода во всеоружии, лица на нем нет, глаза неживые:
– Вставай, Василиса, беда великая приключилась! Идет на нас орда басурманская, слова не сдержавши! Тут уж не до чародейства, Кощей в дружину поскакал, а меня за тобой отправил, велел привезти к нему сей же час!
Я расспрашивать долго не стала, только сапожки натянула – и за воеводой. Пробежали мы через двор, Черномор засов отодвинул, выскочила я за ворота, а они за спиной как хлопнут! Осталась я одна- одинешенька в чистом поле, ни Кощея, ни дружины, ни орды, хоть бы собака какая голос подала – тишина как на погосте, едва-едва светать зачало! Только и услышала, как воевода ворота запер и к терему неспешно пошел, по весь рот зевая. Закралось тут в меня подозрение великое, кричу ему вослед:
– Эй, Черномор Горыныч, да ты, никак, со мной шутки шутить вздумал?! Отвори ворота, змей!
Слышится мне в ответ голос женский, медовый:
– Не кричи, Василисушка, только горло зазря натрудишь. Зачарованный он, не слышит тебя, а после ничего и не вспомнит.
Обернулась я скоренько – стоит у меня за спиной женщина незнакомая, в облачении богатырском, пуд железа вместе с мечом на себя нацепила, не меньше. Прямо сказать, с ее статью мужика только в темнице и удержишь: волос стриженый, нос длинный, зубы кривые, нижняя губа короткая, верхняя оттопыренная, на ней ус редкий, черный. Кольчуга как на доске плоской висит. Спрашивает меня:
– Ну что, Василиса Премудрая, Прекраснейшая из царевен Лукоморских, жена Кощеева, знаешь, кто перед тобой?
– Раньше я только гадала, прекраснейшая али нет, – отвечаю, – а как на тебя посмотрела, точно уверилась! Ты, видать, Баба-Яга?
Скривилась богатырка, точно уксуса хлебнула:
– И кто тебя только Премудрой прозвал! Марья Моровна я, чародейка могучая!
– Ой, – говорю, – извини, обозналась! А Баба-Яга тебе точно не родственница?
– Ты мне зубы не заговаривай, – злится чародейка, – лучше от забора отойди, чтобы пятна на нем мокрого не оставить! Прочих жен я чужими руками изничтожила, оружием человеческим, чтобы подозрение на меня не пало, а нынче уж все едино – как узнает Кощей, что я цельный год под видом купчихи вдовой неподалеку от его терема жила, мигом догадается, кто его жен порешил, да поздно будет – к первому лучу солнца меня и след простынет.
Представила я пятно с косой на заборе – перетрусила, да виду не подала.
– И за что же нам, женам Кощеевым, такая немилость? Никак, чародейке могучей мир с басурманами костью в горле встал?
Смеется Марья Моровна:
