помощь». Здесь это ценится, как у нас ордена.
— Газету к кителю не прицепишь, — зол, но светский разговор поддерживает.
— Зато в послужном списке будет смотреться лучше, чем иная «дипломатическая» висюлька.
— Угу. Но не станешь же на рауте объяснять, отчего воевать воевал, а мундир девственен… Так, вот и меню. Суп из ложной черепахи — это как? Конфедеративные устрицы? Сами явились, по мобилизации? Или в рот прыгают — из патриотизма?
— Нет. «Конфедеративные» — значит, поддельные. Из кукурузы, яиц и еще чего-то. Привыкай. Я пробовал, правда, не здесь.
— Фу! Моветон-с.
— Почему? Хорошая шутка. Для чарлстонцев главное — показать, что никакая блокада не заставит их отказаться от благородных привычек.
— Нет уж, обойдемся без кукурузы, тем более, тут и настоящие есть, за пять долларов. Похоже, я проем половину призовых. Так… Шампанское у них настоящее. Так и написано, и подчеркнуто жирно. И коньяк.
— Ну, Норман опять прорвался… Ходит в героях. Как и ты… — ага, дернулся. Царапнуло. Ничего, товарищ. Стерпишь несносного однокашника в кабаке — будем считать, что твоей выдержки хватит и в море.
— Капитан трампа? Хотя, если он каждый месяц рвет блокаду… Да-с. Что тут еще настоящего? А, вот: гаванские сигары.
— Дымом сыт не будешь.
— Так остальное…
— Обычное. Не привозное.
— То есть телячий стейк будет не из кукурузы?
— Нет. Рыба тоже, даже морская.
— Уфф. Я уж думал, придется стреляться. На винджаммере капитан оказался чертовски неприхотливым мужиком — жрал одну солонину с сухарями, как вся команда. Прихожу сюда — а тут устрицы из кукурузы. Кошмар!
А нервы на взводе. Дернул головой. Да-с, тяжеловат взгляд у джентльмена за соседним столиком. Спину буравит. Средних лет человек со шкиперской бородкой печально цедит контрабандный коньяк сквозь зубы. Между рюмками бормочет под нос:
— Ее расстреляли… Норману повезло, русскому тоже, а «Ласточка» лежит на дне… Пятнадцать дюймов, в упор. На берег пару щепок выбросило, и все… Эх!
Сосед замолк, уставившись в сомкнутые руки, покрытые вздутыми жилами вен. Римский-Корсаков отвернулся. Сжал губы.
— Он о чем?
— Кому-то при прорыве не везет, перехватывают. И не все задирают лапки по первому сигналу кораблей блокады. Здесь, знаешь ли, не Север. Честь стоила не дешевле денег. А после визита нашей эскадры соотношение изменилось. «Ласточку» я видел. Триста тонн, боковые колеса, две трубы, тринадцать узлов. Узкая, как змея, хрупкая, как стекло. И в эту щепку всадили четыреста фунтов взрывчатки…
Николай кивает. Он не был в бою за остров Морриса, и это не в его глазах навек отпечатался профиль чужого броненосца, еще не ушедшего в воду, но разбитого на половины, когда снизу ударил кулак большой мины. Зато помнит, что гораздо меньшие бомбы сделали с «Невским», — видел. А фрегат — большой. Большое же корыто, известно, долго тонет. Что ж, хватит. Похоже, нервы у товарища крепкие. Покрепче ваших, мистер Алексеев. Пора переходить от горьких закусок к десерту…
— Представил? Ну вот, а за соседним столиком — капитан похожей скорлупки. Посмотри, как струхнул. Еще бы, он и капитан, и судовладелец. Что потопление, что плен — убыток, разорение. Как раз перед твоим приходом один из лучших попался. Останавливаться не захотел, теперь кормит рыб… Правда, суденышко у этого, — Алексеев не тычет пальцем в труса, только головой мотнул, — покойную «Ласточку» на мерной миле уделало бы, как орловский рысак крестьянскую клячу. Называется — «Летучая рыба», и точно — почти летает. Пятьсот тонн, но два винта и машины на тысячу сил. Восемнадцать узлов дает.
— При каком ветре?
Сразу видно — служил на клиперах.
— Под парами. Парусов нет вообще, но это — не суть. Как ты относишься к тому, чтобы снова выйти в море?
— Но ты говорил…
— Так я ж не собачью вахту на «Невском» предлагаю. Хочешь собственный корабль? Так вот: если ты сейчас сунешь капитану свою долю призовых, вряд ли он устоит. Пушки союзники передадут в долг, с уведомлением посланника. Ну… решайся!
Тогда Николай Андреевич — решился. Теперь вот сидит, перышком бумагу пачкает: когда письмо доберется до России — бог весть.
«К музыке я сделался равнодушен… Брат Воин, ты оказался прав: отстав от „ворон“-музыкантов, я вдруг увидел, что морское дело мне по душе. Именно новое, паровое! Прежде, на клипере, я был настроен служить честно — но, по правде, лишь тянул лямку. Что такое клипер для гардемарина? Тоска! Если прикажут спустить ялик, передать пакет на фрегат адмирала, радуешься! Остальное время скучаешь. Спасался тем, что перечитал всю библиотеку, а на вахтах, когда ветер ровный и с парусами работы нет, любовался морем. Особенно хорош океан ночью — ныряющая среди кучевых облаков луна, ровный ветер пошевеливает волну, а вода светится, что кошачьи глаза…
Теперь, напротив, занят так, что, не поверишь, дышать забываю. Скоро поход — пока письмо до тебя доберется, я, верно, уж и вернусь в Чарлстон, — а потому приходится переделать множество дел, о которых я и на шканцах приза никакого понятия не имел, да вот пришлось убедиться, что главная работа командира — на берегу.
Что мне пытались подсунуть в качестве бронебойных! Нечто чугунное, ни поясков, ни поддона, ни острия. Летит — вертится, как городошная бита! От такого снаряда не то что одиннадцатью дюймами катаного железа — зонтиком можно закрыться. И это на нашего интенданта можно жаловаться, а тут даже не то что союзники — частные поставщики. Не брать? Иного не предлагают… Тут появляется „коммандер Алексеев“ и с нарочитой ленцой в голосе, это он каролинский акцент усвоил, южанам приятно, затруднение устраняет. Потом еще мне разъясняет: мол, снаряд плохой, но цели бывают разные, а дать только лучшее Юг не может… Нету…
Почему Евгений Иванович „коммандер“, если мичман по-английски „энсин“? А у русских мичманов по две звездочки на погонах, у конфедеративных коммандеров — по две на вороте. Не всегда удобно объяснять различие. И не всегда выгодно…
Так вот, о походе: мы выходим завтра, одновременно по разным рукавам фарватера. Даже если письмо шпионы прочитают, все уже совершится, потому, описывая очередную алексеевскую штуку, я ничем не рискую. Итак, завтра, перед самым рассветом…»
Римский-Корсаков отложил перо. Вздохнул и поднес письмо к свече. Задумчиво любовался, как огонь подбирается к пальцам… Потом торопливо прихлопнул яркое, но неблагодарно цапнувшее кормящую руку существо. На пол улетел уголок, на котором можно было прочесть обрывки строк. Впрочем, если бы агенты северян и добрались до обгоревшего клочка бумаги, ничего б он им не поведал, кроме даты, подписи и недовольного: «… дется еже…»
Артур-Станислав-Август Вилькатовски — именно так, без опостылевшего «ий» на конце шляхетной фамилии и отчества, зато со всеми данными при крещении именами — протер глаза. Есть там что, в тумане, или нет? Может, дозорные спят? Кричать не хочется. Этой ночью будет жирная дичь, не спугнуть бы. Но просмотреть, упустить — еще большая досада. Схваченный прорыватель блокады — это деньги. Большие деньги! Хлопок на Севере дорог и с каждым днем все дороже. Белое золото, так легко
