превращающееся в алую кровь. А он, Артур, жаждет и золота, и крови!
Русской крови. Царские сатрапы в очередной раз — пятый, шестой? — делят исстрадавшуюся Речь Посполиту. Никак не могут понять, что место им — на востоке, за Киевом и Смоленском, а лучше — за Уралом. Жаль, русских поблизости нет: пять кораблей ушли в океанские просторы охотиться на английских купцов. Смириться с этим позволяет лишь то, что после их художеств хлопок поднялся на нью-йоркской и лондонской биржах до небес.
Англичан Вилькатовски не жалко. Тоже тираны, тоже сатрапы… не лучше русских. Вот американцы- северяне хорошие люди. Выловили, обогрели, на доходное место назначили! Воевать разом за Родину и за полный кошелек весело. Эх, если б еще в родной Жемайтии, где хуторянки сговорчивы, а их мужья либо слишком тупы, либо слишком жадны, чтобы поймать удалого молодца, что приходит не с пустыми руками… Но и в Штатах можно неплохо гульнуть, если есть доллары.
Один раз он успел побывать почти богачом! В такую же туманную ночь завелись веселые доллары. Тогда им удалось захватить шхуну с хлопком… Капитан наплевал на негласный приказ адмирала Далгрена — захватывать по возможности суда, идущие в порт, а не из порта. Корсеты, духи, хлороформ, шампанское, винтовки — все хорошо, но хлопок дороже! По наружным ценам. Если бы приз можно было продать в Чарлстон — другое дело, там все наоборот.
К мятежникам-конфедератам Вилькатовски особой вражды не испытывал. Ну, хотят люди сохранить чернокожих у себя в холопах… их дело! Но раз воюют на стороне русских — на дно их. А лучше — в ближайший порт, на призовой аукцион.
Ненависть к русским — другое дело, жжет сердце, как горчица в носках — пятки. Тем горячей, что к ней примешивается неосознанная обида на отца, который все решил за сына… Он-то в горячие дни тридцатых годов сидел мышью, скреб перышком в русском посольстве в Англии. Там и имя сыну подыскал, там и решил во что бы то ни стало сделать из отпрыска морского офицера. Когда Артуру сравнялось двенадцать, отец дослужился до статского советника, дворянские грамоты были в порядке — и Морской корпус получил нового кадета.
Прощаясь — Артур думал, до каникул — велел служить честно.
— Те, кто умер за царя, в Варшаве на площади стоят, — заметил, — а те, кто бунтовал, хоть и живы многие, но лягут в чужую землю. Помни!
Уже тогда покашливал. Туберкулез, оба легких… Сыну не сказал, не хотел тревожить. Может, и зря — у того из-за переживаний не было бы времени на чтение «Колокола», тайно кочующего по кадетской казарме. Не было бы полудетских клятв: «Не порознь, вместе!» Русские однокашники, казалось, тоже ненавидят деспотию, и он среди них был — свой. Вместе мечтали о реформах, о конституции… Потом — гардемаринские погоны, балтийский сырой ветер в лицо. Тяжелый голос капитана:
— Плавание — не практическое. Нам поставлена задача…
Восторг на лицах однокашников. Которые не хотели, не желали понять, что ловля контрабанды — это петля на шее свободы. Ведь в этом году главным товаром стали винтовки для сражающейся Польши!
Он еще пытался разговаривать, спорить. Не верил, что ласковые щенки выросли и превратились в животных иной породы. Особенно трудно было расстаться с иллюзиями насчет Римского-Корсакова. Он так похож на поляка — и двойной фамилией, и страстным чувством к музыке. Подумать только, симфонию писал. А что говорил?
— Артур, подумай. Уйдем мы — придут пруссаки. Бисмарк на этот счет определенно высказался. И кому от этого станет легче?
— Но мы сможем поднять знамена, дать бой!
— И долго вы продержитесь?
Вилькатовский — тогда еще так — вздыхал, жалея, что не хватает чувства слова. Да, он не Костюшко! Тогда решил — пусть Николая уговаривает русский. Вот выйдет свежий номер «Колокола»… Наверняка попадется с контрабандой. Тогда и станет ясно, как расставить правильные слова: «свобода», «Европа», «культура», «права»…
Тогда на перехват идущему от шведских берегов суденышку пришлось спускать катер. На клипере не захватишь: маленькое, верткое и наверняка попытается уйти к мелям. В глаза кадету Корсакову взглянул — аж холодок по спине. Жажда погони, волчий азарт, ожидание победы… Все промелькнуло, пока Николай вскидывал руку к козырьку:
— Есть догнать и взять!
Это можно было стерпеть, это было дикое, необузданное, широкое, чему место в степях за Уралом. Понятное в полуварваре, а главное — неиспорченное. Но вот товарищ вернулся… и лицо у него было уже не волчье — собачье. Принес! Не поноску, не утку — сотню винтовок, ящики с патронами и полдюжины душ польских к престолу Матери Божией. На юркой скорлупке были не контрабандисты, патриоты. Отстреливались до конца. Ни один не сдался…
Снова рука к козырьку, снова ликующий голос — а у самого словно хвост собачий по бокам бьет. Истинно пся крэв!
А потом был «Колокол». Изданный отчего-то не в Лондоне, а в Цюрихе. Голос старшего помощника, слова, рвущие сердце злыми иглами. В корпусе приходилось читывать пушкинское «Клеветникам России». Герцен отписал в прозе, слабее — но отозвался не на минувшую битву, а на ту, что шла здесь и сейчас.
Тогда он начал понимать — лучший русский остается русским. И ему делать рядом с ними нечего. Решение далось не сразу. Тем более, корабль шел в порт, и вреда от него повстанцам больше не было. Зато был Петербург. Стены Корпуса словно переспрашивали — может, останешься? Ты здесь дома! Или — был дома?
Он три раза писал прошение об отставке и три раза рвал. А потом… приказ явиться на корабль. Атлантика, то штормящая, то штилюющая, как и душа гардемарина Вилькатовского. И наконец американские пушки. Они-то и решили все.
Если уж нация, расколотая борьбой, подняла голос и меч в защиту Польши, не должна ли так поступить и расколотая душа? Когда русские корабли бросились убегать от трехбашенного монитора, он вскочил на фальшборт — вокруг кричали, смазанный взгляд ухватил удивление на лицах, — потом был удар о воду, соленый вкус на губах, отчего-то осипший голос — так, что не крикнуть. Американцы все-таки заметили.
Дальше? Просто. Английский в Корпусе вколотили неплохо.
— Я не русский. Я поляк, — и обязательное: — Костюшко. Пуласки. Кржижановский. Конституция. Свободу чернокожим невольникам! — тут иные янки отчего-то поморщились. — За вашу и нашу свободу!
И был Нью-Йорк — дымные громады, зевающие пустыми окнами. Офицер, подбирающий — напрасно — слова попроще:
— Польша далеко. Враги есть и здесь. Нам нужны моряки. Драться с русскими? Легко. Ваша бывшая эскадра сойдет? Отлично. Пишите: Южно-Атлантическая блокадная эскадра, корабль… Да сами пусть решают!
Так он и оказался перед гаванью Чарлстона. Новая служба понравилась, и даже американцы, живо сократившие фамилию до короткого Вилкат. Еще шутили — мол, почти Wildcat. Дикий Кот. Вполне индейское прозвище. Ну и что? Это ведь не навеки. Теперь, когда на стороне Речи Посполитой несокрушимый союз из Англии, Франции, Австрии и Соединенных Штатов, победы ждать не долго. Будет, куда вернуться. Героем — и богачом, если по сторонам не зевать и не упустить серую тень.
Есть тень, есть! Кричит гудок, и на прорыватель летит:
— Неизвестный корабль, назовите себя и остановитесь для досмотра!
Расчет на носу ворочает колумбиаду. И кто додумался впихнуть на старый пароход эту громадину? Во-первых, каждый выстрел грозит разорвать ветхий корпус отдачей. Во-вторых, если чудище попадет, не будет никакого приза. Парни у пушки это понимают, потому первый выстрел — по инструкции, под нос. От грохота закладывает уши, в ноздри шибает пороховым дымом, но глаза — видят. Удача! Не парусник, большой пароход! Из тумана вырывается низкая передняя палуба, покатая, как спина полосатого кита. Приземистая надстройка с заваленными внутрь бортами, скошенная назад труба… И волны его качают медленно, солидно!
