Ожидание — штука неприятная. «Буслаев» — под конфедеративным флагом — ходил к Метаморосу, проявлял естественный интерес и необычайную наглость. Николай вообще желал устроить минную атаку, и отговорить не удалось. Пришлось приказывать.
— Мичман Римский-Корсаков!.. — и так далее. Пришел в чувство, работает хорошо.
Французы там, грузятся. Сорвали все графики, и «Невскому» приходится дрейфовать с едва прогретыми машинами, тратить уголь, скаредно считая каждую лопату: вот эта на бой, а эта на обратный путь. Трофейный угольщик давно отпущен.
В ящике стола — письмо. Извинения перед Адамом. Если конвой перехватить не удастся, командование «Невским» переходит к нему. Подарок генерала Борегара проверен, перебран, вычищен. Пригодится при абордаже? Нет, с появлением скорострельных митральез попытка абордажа есть попытка самоубийства. Вот для этого — пустить пулю в лоб — «Ле Мат» подойдет не хуже любого другого револьвера. Если конвой благополучно минует засаду, он, Алексеев, жить не сможет. Получится, пытался вылезти сухим из воды, а нырнул с головой. Хотел остаться чистеньким перед всеми и в результате предал своих. Джефферсон Дэвис прав: если рухнет Трансмиссисипи, остальные фронты Конфедерации посыплются следом, и войско Макклеллана может увидеть поля Фландрии или венгерскую пушту… Но это все — когда и если, а двадцать тысяч французских солдат готовятся к отплытию сейчас. Потому… Зарядить камору под курком? Пожалуй, нет. Если что, повернуть барабан недолго.
Кажется, враг атаку на порт не то что ждет — провоцирует. Корветы отгоняют приставучего разведчика с ленцой, словно от мухи отмахиваются. Войска поднимаются на транспорты с торопливостью заартачившегося мула.
— Вашбродь, на марсе «Буслая» читают.
Значит, вернулся. Раненько… Но первые же сигналы приводят в замешательство. Потом на борт, по старой привычке, влезает сам капитан верткого суденышка.
— Порт Метамороса пуст. Ни трампов, ни эскорта. Нас объегорили!
Скорее, обниколаили, но это мог бы сказать вслух гардемарин-однокашник, а не командир маленького соединения. Сам не пускал в разведку ночью. Вот французы и вышли в темноте, тихо… Все верно. Раз решились идти — для них главное не морской бой, а солдаты на Рейн и Дунай. Теперь они рисковать не желают. А придется.
У конвоя парадный ход шесть узлов. «Невский» и «Буслаев» могут сутками держать вдвое больше. Понятие кривой преследования известно. Риск упустить врага есть, но небольшой… Только топлива жалко до зубовного скрежета!
Адам Филиппович Мецишевский докладывает из резервной рубки о готовности перехватить управление, если с носовой что случится.
Из боевой рубки ничего не видно. Но с марса докладывают: «Буслаев» видит противника, отходит назад. Вот он, занимает позицию пеленга чуть позади по правому борту. В бою будет прятаться за непробиваемый каземат. Его дело начнется, если конвою будет отдан приказ о рассредоточении. Зато все ясно. Туман рассеялся, игра началась. Никаких больше «я знаю, что ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь…» Теперь — грохот машин и орудий, маневры и контрманевры.
«Глуары». Три. Невысокие мачты, почему-то все с прямыми парусами — а совсем недавно, казалось, в голову гардемарина Алексеева вбивали: «Глуар» несет вооружение барка… И очертания носа немного другие. Значит, что-то новенькое, и чего от этого новенького ждать — неясно.
Отступать некуда. У французов за спиной конвой, честь и карьера. Алексеева в каюте ждет дареный — словно с намеком — «Ле Мат». Или-или. Победитель получает все. Трескучие журналистские фразы, но на сей раз каждая из них правдива.
Потому внимания на чужие броненосцы — не обращать! Весь огонь пушек, всю силу машин — транспортам. Вражеские броненосцы выходят на дистанцию огня, ядра бьют по каземату градом. Ничего, ученые! Дураков, что прислонились бы к толстой деревянной подкладке, — нет. А прежде бывали. Отбыли в лазарете контузию, встали в строй. Пока ничего страшного нет — по «Невскому» бьют круглые ядра. Такими мог стрелять прежний «Невский», а его орудия рассчитаны на броню британского «Уорриора». Скорее всего, и французы могут пробить четыре с половиной дюйма сплошной катаной брони. В каземате «Невского» — восемь, но слоистой, более слабой. Выдержит ли? Или, точней, как долго выдержит?
Рявкают погонные орудия. Попадание, опять номер два, меткая-чиненая! Пароход с войсками окутывается дымом, спускает флаг… И что с ним делать? По международному закону следует немедленно прекратить огонь, остановиться. Выслать шлюпку с десантом… На худой конец, пройти борт о борт и, взяв слово с капитана, что он сам придет в Чарлстон и сдастся, оставить корабль в покое. И французам, в отличие от американцев — что северян, что, увы, южан, верить будет можно. Только останавливаться или менять курс — нельзя. Иначе уйдут другие. Да-с, полез в политику — плати своей честью… В конце концов, «Ле Мат» никуда не денется, а сине-красные полки не должны попасть на Рейн!
— Не вижу сигнала, — объявил Алексеев, — никак не рассмотрю… Бить, пока на дно не соберется!
А один из сторожей лезет на таран. Значит, руль вправо, до упора. Машинный телеграф на самый полный. В трубу — спокойное:
— Таран. Машину не жалеть!
Такова судьба механиков. Не знать, что происходит наверху — только давать мощность, что бы ни произошло, и быть вечно виноватым в том, что не хватило одной лошадиной силы на одну минуту… А если все пройдет гладко, никто особо и не поинтересуется, чего стоило выжать из машины все возможное и чуточку сверху.
Алексеев все-таки поинтересуется. Потом. После боя. Если будет кому интересоваться и у кого. А теперь он сказал главное. Таран. Значит, в топки летит ветошь и льется масло. Такое же масло, только ледяное — на подшипники. Мощность на индикаторах медленно, но верно ползет от максимальных проектных четырех тысяч лошадиных сил к четырем с половиной. И тут корабль вздрагивает всем корпусом… Это еще не таран, это лишь попадание. На телеграфе выскакивает странное: «Самый малый».
Слова, что рвутся в переговорный раструб, в истории подкорректируют. Нет, их просто не запишут — ответа нет, труба мертва. Корабль снова трясет. Мечется огонь в лампах. Приходится принимать решение самому. А что думать? Раз таран, значит, полный до такого удара, что свалит с ног. Котлы бы не сдвинуло…
Одиночным кораблем нанести удар сохранившему управление врагу нелегко. Вот результат всех маневров — две батареи, борт в борт, как в славные времена Ушакова. Летят щепки и осколки. Но что за вред от сплошного кованого ядра? Не повезло — подбита пушка, лафет заклинен. На шестнадцать железных шаров «Невский» отвечает шестью снарядами. Теми, на которые конфедераты, плача, переводили сталь и, что страшней, ресурс станков — сначала вытачивали корпус болванки снаружи, а потом, почти как пушку, высверливали полость изнутри. В этой полости ждут команды ударного взрывателя пятьдесят фунтов пироксилина.
Залп! Борт француза пробит, видны аккуратные дыры… Неужели это все? И взрыватель… Выставлен на пять секунд!
Из портов француза вырывается пламя. Корабль рыскает на курсе. Из-за плеча звучит почти просительное:
— Только добить…
Искушение велико, так что подарок Борегара — к месту. Напоминать о судьбе забывших долг.
— Цель — транспорты.
На них врагов побольше. И они вовсе не беззащитны. Только дай ступить на берег да ноги размять — разом докажут! Потому охваченный огнем корабль проносит мимо. В трубу летит:
— Полный. Разошлись…
Над мачтой одного из целых — и приставучих! — французов вьется сигнал. Раньше не было… Трампы начинают расползаться в стороны. Значит, это «конвою — рассредоточиться»? Что ж, половина дела
