– Братаны, вы на нас зуб не держите, – виновато развел костлявыми руками один из могильных насельников. Мы ж это не с подляны, мы чисто: по принципу: идешь – плати. А раз вы кореша, то с вас не спрос.
– Деда, деда, – подергал предка за ветхий саван Иван Таранов. Мы пойдем, а вы уж сделайте нам милость: ежели попрут через ваше мирное кладбище поганые рожи в белых балахонах, объясните им, кто в Кутеже хозяин.
– Это можно! – кивнул Демьян.
– Ништяк! – добавили покойнички.
– Вставим им не по-детски! Мало не покажется!
– Вот спасибо! – поклонился Иван Таранов. А теперича прощевайте. Пора нам.
Только песня эта вся сплошь состояла из слов, в печати неприемлемых. Поэтому в тексте она не приводится. Можно только сказать, что весь смысл песни сводился к тому, что некая красная девица полюбила не добра молодца, а такую же красну девицу. Сошла с ума, в общем, про что и песню сложила…
Едва беглецы миновали кладбище и скрылись в мелкорослом осиннике, с которого уже начинался Чертоногий лес, Иван Таранов, посмеиваясь, сказал друзьям:
– Глядите-ка, люди добрые! Чай это лечебно-трудовое очистилище загорелось?
И в самом деле, на окраине Кутежа, где до сего момента располагалось проклятое ЛТО, вздымалось до небес яростное пламя.
– Ну, вы Таранов, есть пиротехник! – осклабившись, сказал Фондей Соросович. Мастер огня.
– Есть маленько, – довольно улыбнулся пивовар.
– Ты как это сделал? – поинтересовался Елпидифор Калинкин.
– Военно-колдовская хитрость! – отчеканил пивовар. Заговоренного пороху я везде насыпал и указание ему дал: возгораться лишь тогда, когда мы леса достигнем.
– Шуму это много наделает.
– Ничего. Зато некуда им будет новых «пациентов» набирать! – Пивовар погрозил пламени маленьким кулачком. И от такого жара наверняка у них все бутыли с проклятым зельем полопались.
Беглецы еще с минуту смотрели на багровое пламя, а потом развернулись и углубились в лес.
И сразу поняли, что шагая в полной темноте, рискуют потеряться.
А зажегши огонь, рискуют быть обнаруженными.
– Как быть? – задал риторический вопрос Маздай Маздаевич.
– Водку пить, – беззлобно огрызнулся Елпидифор. Предлагаю всем тут стоять до рассветного часа.
– Это не есть правильно. Даже в кромешной тьме Чертоногого леса голос Фондея Соросовича звучал уверенно и спокойно. За нами наверняка пустят погонья. Этот пожар станет причиной для большого их волнения.
– Ничего, пущай поволнуются!
– Ты, Соросович, все правильно толкуешь. Только не можем мы, как оборотни-шатуны, сами себе глазами дорогу освещать.
– Это не есть нужно. Мистер Промт Дикшинари!
– Эссе Сум, патронус!
– Мистер Дикшинари, от имьени, этого общества прошью вас продьемонстрировать ваши способностьи. Ищите тропу! Тропу к партизанам! И ведите нас за собой…
– Бене, – согласился невидимый переводчик. И тут же в руках его налилось неярким алым, пульсирующим каким-то светом нечто по форме напоминающее сердце.
– Прошу всех взяться за руки и следовать за мной!– скомандовал Промт Дикшинари каким-то механическим голосом.
Ему подчинились и споро зашагали по черному лесу, ориентируясь на пульсирующий свет.
– Не заметят ли сей свет из Кутежа? – разволновался Маздай Маздаевич, но Фондей Соросович вежливо рассеял его опасения:
– Этот свет есть видьеть только мы. Потому что он предназначается только для нас.
– Понятно. А светильничек-то какой странный! Ни на лампадку, ни на лучину не похож…
– Коньечно, не похож. Потому что это – есть благородное сердце мистера Дикшинари.
– Так он что же, сердце себе вынул?! Как же он не помрет до сих пор?
– Потому что у него есть запасное, сделанное искусным мьехаником при дворе ее величества королевы Братанской.
– Вона как! Сие премудрость, нами непостижимая.
– Отнюдь, мистер Маздай. Все со временем постижьимо в этом мире. Все, кромье двух вещей.
– Каких же, Фондей Соросович?
– Как узнать, есть ли жизнь на Марсе и как заставить женщину поменьше болтать языком…
– Тю! Я-то думал! Жизнь на каком-то Марсе нам совсем ни к чему, в своей разобраться не можем. А бабе-то легко можно рот заткнуть!
– Не применьяя насильственных методов, – поторопился ввести дополнительное условие толерантный Фондей Соросович.
– Это как?
– Не бить.
Маздай вздохнул.
– Тогда не то что трудно, – сказал он, – а просто невозможно.
К утру беглецы уже оказались в глубоком лесу. Самое странное было то, что за все время их продвижения ни одна тварь лесная – обычная либо сверхъестественная – не трогала отряд. Сердце Промта Дикшинари мало-помалу начало тускнеть и гаснуть, и бесстрашный переводчик аккуратно вдвинул его на место, на ходу проверяя показания систолического давления… Впрочем, теперь в свете его сердца и не было особенной нужды: над верхушками Чертоногого леса занимался рассвет.
А когда меж стволов замаячило что-то сильно смахивающее на заросшую разнотравьем поляну, Микула Селянинович облегченно смахнул пот со лба:
– Кажись, пришли.
– Пришли-то пришли, – опасливо начал оглядываться кто-то из пчеловодов, – да только куда?
– А куда вам надобно было? – поинтересовался некто тихим вкрадчивым голосом, шедшим из ниоткуда, но услышанным всеми без исключения.
– Эй, болезная! Ты молочко-то будешь али нет?
Я с трудом пришла в себя. Так, вроде все на месте. Руки, ноги, голова… Осталось только в принудительном порядке открыть глаза, чтобы вспомнить, где я нахожусь.
– Болезная, а ведь молоко-то прокисло! Да и чего ж ждать от него по такой-то жаре. Эх, люди, люди, бестолковый вы народ! Учишь вас, учишь житейской премудрости, да все не впрок! Неужто так трудно было лягушку изловить?
– Какую лягушку? – Мои глаза открылись сами собой.
И я увидела, что лежу в уже поставленной кем-то палатке, а голосок, рассуждающий про бестолковость рода людского, идет извне, от небольшого уютного костерка, постреливающего вверх снопами ярких искр. Возле костра сидела некая фигура, своей бесформенностью напоминающая силосную кучу. Мне почему-то пришла в голову дикая мысль о том, что эта фигура имеет прямое отношение к медведям. Чтобы незамедлительно выяснить этот вопрос, я выбралась из палатки.
Кругом стояла ночь, только место, где горел костер, отчерчивалось от непроглядной тьмы размытой световой границей.
– Так какую лягушку? – настойчиво переспросила я у существа, сидящего возле костерка.
– А какую хошь! – словоохотливо принялся толковать мой странный собеседник. Какая в здешних местах водится, та и сгодится. Жабу также можно, даже лучше, потому как жаба завсегда солиднее лягушки. Вот. А лягушки шпорцевой или, к примеру, пипы суринамской в здешних краях не водится, потому с них и спроса нет…
