– Пьян, пьян, пьян! – откликается лес, видимо поясняя, в каком сейчас состоянии находится мой леший.
Зато на мой крик из-за толстых стволов тысячелетних дубов и лип начинают медленно выходить люди. Преимущественно мужчины и преимущественно небритые. Они в напряженном молчании окружают меня, и я уже собираюсь завопить от ужаса, как вдруг какой-то бородач радостно тычет пальцем в мою сторону:
– Ба! Да это ж Василиса Премудрая!
– Исполать тебе, Премудрая!
– Исполать-то исполать, – подуспокоившись, сказала я. А вы кто сами будете, добрые люди?
– Партизаны мы! – гордо ответил тот же бородач. Слыхала о таких?
– Допустим. Про партизан в сказке я слышала впервые, но виду не подавала, – И где же вы живете?
– Весь лес – наш дом родной! Здесь под каждым нам кустом приготовлен ствол и лом!
– Замечательно! – воскликнула я. А где ваш штаб?
– Чаво?
– Главный ваш где располагается?
– Тут недалечко, на Растопыринской полянке, аккурат за Колупаевской топью.
– Тогда, пожалуйста, проводите меня к вашему главному. Мне нужно обсудить с ним ряд важных вопросов.
– Как прикажешь, Премудрая! Мы ведь только тебя и ждали.
Расторопные партизаны уже разобрали, как смогли, палатку, распределили, кому нести вещи, а я все еще стояла и не могла поверить. Партизаны?!
– Идем, Премудрая, – поторопил меня бородач. А то на завтрак опоздаем. Наши поварихи страсть как не любят, когда мы на раздачу опаздываем. Ругаются даже!
Шагая вслед за партизанами по одним им ведомому маршруту, я поинтересовалась у высокого рыжеволосого парня:
– А вы тут лешего не видали?
– Дедку Мартемьяна-то? Он рыбу пошел удить на дальнее озеро. Привет вам передавал…
– Понятно.
Партизаны шли быстро и тихо, без лишних разговоров. Видимо, действительно боялись опоздать к завтраку.
– А что у вас на завтрак дают? – поинтересовалась я у рыжего.
– Когда как, – пожал плечами он. Но в основном кашу пшеничную. Али гречневую:
– Понятно… – И я ойкнула, оступаясь.
– Земля ушла из-под ног, и если б не рыжий спутник, то я по колено бы ушла в зыбучую, прикрытую обманчивой зеленью грязь.
– Шагай осторожней, Премудрая! – построжев, сказал рыжеволосый. След в след. Потому как это началась топь Колупаевская.
Теперь я шла осторожно и аккуратно, как сапер. В некоторых, видимо, особо Опасных местах меня подхватывали на руки и несли.
Едва топь закончилась и мы ступили на твердую землю, я не преминула спросить:
– А почему она так называется – Колупаевская?
– Раньше там болотник жил, Колупай его прозвище. Пугал всех, газы вонючие испускал из недр болотных, – пояснил словоохотливый бородач. Потом его две русалки на куски порвали. Из ревности. Он, видишь, каждой обещался, что будет законным мужем, наделал им икры, а сам смылся. Но от баб разве сбежишь – в аду, не то что в болоте достанут. Вот и не стало Колупая. Одно только название и прижилось… А вот уж и поляна наша. Эх, нынче опять кашу пшенную с салом давать будут, запах отседа ощущается!
Впереди действительно сияла изумрудной зеленью огромная, в два футбольных поля поляна. На ней кипела жизнь.
– Там… избы? – удивилась я.
– Конечно. Поначалу-то мы во времянках жили. А теперь у нас тут свой город. Или даже крепость. Голой рукою нас не возьмешь!
Меня довели до добротной двухэтажной избы, посадили на лавочку и попросили обождать, покуда рыжеволосый сбегает, доложит главному, что к партизанам сама Премудрая Василиса пожаловала. Я покорно села. Тут же ко мне подскочила девчушка лет десяти с кувшинчиком молока и ломтем свежеиспеченного хлеба:
– Подкрепитесь, тетенька! А потом к нам пожалуйте на постой, мамаша очень просят. Вон наша изба – с синими ставнями.
– Хорошо, – кивнула я, и девчушка умчалась.
За то время, как рыжий делал обо мне доклад, главному, я успела съесть предложенное мне угощение и осмотреться. Это действительно напоминало город: избы, терема, торговые ряды. Неплохо, однако, живут партизаны… Кстати, та группа, что вела меня сюда, резво умчалась на трапезу, справедливо полагая, что война войной, а обед – по расписанию.
На скамейке меня разморило, и я лениво размышляла о том, что ведь надо еще представиться какому- то главному, как вдруг с галереи второго этажа раздался звонкий женский голос:
– И где же Василиса Премудрая?
Я вскочила и глянула вверх. На меня оттуда с любопытством взирала дама примерно моих лет. Лицо у нее было такое, что поневоле хотелось завидовать и жалеть о впустую, без лифтинг-кремов и гоммаж- лосьонов, прожитой жизни.
– Пожалуйте сюда, Василиса свет Никитична. Дама сделала ручкой приглашающий жест.
Я шагнула было к крыльцу, но тут припомнила, как Аленка может преображаться, и поинтересовалась:
– А вы кто, собственно, будете?
Дама засмеялась.
– Я Марья Моревна, прекрасная королевна, – сказала она без лишней скромности. И я здесь
Лжецарица билась в истерике. Истерика ее выражалась способом традиционным: на мелкие черепки разбивалась бесценная фарфоровая посуда кидайского производства, вышибались оконные стекла и летели сверкающими брызгами на собравшуюся толпу зевак, рвались на мелкие клочки редкостные гобелены – подарки иноземных королев и принцесс… И над, всем этим бесчинством стоял вопль:
– Уничтожу!!!
– Опять наша царица лютовать взялась, – переговаривались зеваки.
Из царских палат доносились звуки, свидетельствовавшие о том, что узурпаторша с посуды переключилась на мебель.
– Ишь как вопит! – одобрительно посмеивался народ. Что твой лось по весне!
В толпе шныряли царицыны наушники и доносчики, подслушивали-подглядывали моменты недовольства народного, чтобы потом состряпать донос, но на них никто уже не обращал внимания. А ежели и обращали, то только для того, чтоб дать пинка или оттаскать за вихры – не шпионь, не лей воду против ветра!
Потому что в воздухе носился запах свободы.
Нельзя сказать, что был этот запах особливо приятным для обоняния. Никогда еще горелые доски не пахли, как жасмин, а от пепла, разметанного шальным ветром по всему Кутежу, слезились глаза и хотелось чихать. Но кутежане это претерпевали стоически.
Потому что свершилось из ряда вон выходящее событие.
Сгорело дотла проклятое лечебно-трудовое очистилище, наводившее страх на народ.
И, что самое главное, на момент пожара людей в очистилище не было.
– Видать, удалось бежать затворничкам, – шептались мужики.
