Арестантский. И тапочки.
Услышав про халатик, Гликерия позеленела, выругалась и вымелась из камеры, плотно прихлопнув за собой металлическую дверь с крошечным зарешеченным окошком. Лариса опять расхохоталась: халатики явно были слабым местом ее бывшей начальницы-кастелянши.
Однако надо было устраиваться. Лариса сбросила в один угол заляпанную грязью куртку, мокрые джинсы и ненавистные сапоги. Из приемлемой одежды на ней остались только шерстяная водолазка и трусики. Колготки лопнули в нескольких местах и никуда не годились — разве что удавиться на них, всем на радость и удивление. Или — удавить… И бежать!
“Ох, далеко ты, мать, убежишь! — сказал внутренний голос с усталым ехидством. — Наверное, прямо до въездных ворот, как крутая… А там тебя встретят. И хорошо, если обратно — в эту камеру, с биопарашей, отправят. А ведь могут и пристрелить на месте за попытку к бегству. Или не пристрелить, хуже…”
И Лариса вспомнила чудовищного жука, в которого превратился Ежинский.
“Вот-вот.
— Они не злые.
“Они не добрые. Они благородные. И именно потому ты сейчас сидишь в камере и ждешь решения своей участи. Так что не рыпайся, а займись личной гигиеной при помощи одноименных немецких салфеток и застели себе постель. Потом придут тебя покормить — морить голодной смертью заключенного, еще не знающего даже, в чем его вина, неблагородно. Возможно. Хотя это твоя,
— Хватит пока. Не хочу об этом думать. Интересно, а Ежинскому тоже дали салфетки и биотуалет? Или у морферов замкнутый цикл метаболизма?
И Лариса опять начала хохотать. Словно смех не давал ей сойти с ума. Словно был самым лучшим наркотиком, снимающим безумное нервное напряжение. То самое напряжение, от которого Лариса не могла ничем спастись, с тех пор как стала Косметологом. То безумие, которое подталкивало выйти к миру, пасть на колени и прокричать: “Я убийца, забейте меня камнями, вы, которые никогда никого не убивали ни словом, ни делом, ни помышлением!” То сумасбродство, подавшее Ларисе идею стать Добрым Человеком Из Сычуани и предупреждать родственников своих жертв о грядущей опасности — о себе…
Лариса отсмеялась и застелила свою тюремную постель. Гликерия, конечно, пожадничала: подсунула застиранные простыни в заплатках и ужасных буграх неумелой штопки. Наволочка (тоже сплошные заплатки) могла вместить еще три подушки в дополнение к той, которой оделила заключенную кастелянша. А куцее и влажноватое байковое одеяло было в каких-то подозрительно пахнущих пятнах: то ли на него мочились, то ли еще что похуже… Одеяло Лариса бросила себе под ноги вместо коврика возле биотуалета. Ничего. Она не замерзнет. Не успеет. Наверняка с нею и Ежинским захотят разобраться очень быстро…
Она кое-как пристроилась на раскладушке и не заметила, как задремала, натянув на голые коленки подол безразмерной водолазки. Во сне она опять плыла — на надувном плоту — по желтым водам Хуанхэ, а рядом скользила джонка с парусом цвета персика и золочеными снастями. С джонки на Ларису смотрела пламенноликая Фрида, печально и ласково улыбаясь.
— Ты покинула меня, — сказала фламенга.
— Ты сама послала меня выполнить свою работу. Сама отправила сюда. — Ларисе лень было говорить. Ей хотелось опустить ладони в желтые воды, а глазами созерцать небеса с прицепленными к облакам пурпурными бумажными фонариками.
— Но ты не убила ее.
— Да.
— Почему?
— А тебе нужен ответ?
— Нет, — тихо качает головой Фрида. — Вот потому я и говорю, что ты покинула меня, Лариса. А я любила тебя.
При этих словах сладковатая волна возбуждения прокатывается у Ларисы внизу живота. Но она смотрит в небо и отвечает:
— Подобное — к подобному… Разве я — пламя?
Но фламенга молчит, и ее джонку относит волнами в сторону от плотика. А Лариса плывет, опустив ладони в желтые воды, и покой охватывает ее со всех сторон. И ей кажется, что кто-то играет на пипе[29] и поет негромко:
На тростниковой свирели (а есть ли такие?)
Ветер наигрывал что-то знакомое нам…
Мы пожелали друг другу семь футов под килем
И, как и встарь, разбрелись по беспечным волнам.
Странником быть — не банальность, а высшее нечто.
Наша романтика днесь — не от мира сего.
Что же нам выпадет, милый мой, чет или нечет?
Только, возможно, не выпадет нам ничего.
Встречи — от Бога. Разлуки, наверное, тоже.
Детская истина, а до чего нелегка!
Что с нею делать, когда нестерпимо похожи
Наши глаза. И так истово ищет рука
Встречной руки (не пожатье, а благословенье
На предстоящее)… Реки направятся вспять
Прежде, чем это случится! И прочные звенья
Времени нам не дано просто так распаять.
Думаешь, новое?.. Нет, это все уже было.
Нам лишь осталось прочесть эту старую вязь…
Лилии вянут, невеста светильник разбила,
Ложь, как и правда, в багряный хитон облеклась.
В мудрости многой унынья ли много, тоски ли —
Не до романтики нынче. Все правильно. Но?
Может быть, книги о радости (есть и такие) —
То, что не даст нам в конwе опуститься на дно…
…Ларисе показалось, что кто-то коснулся ее руки — там, в желтой воде. Она отдернула руку. На ладони лежала серебристо-розовая плоская рыбка с блестящими сапфировыми глазками.
— Ты умеешь выполнять желания? — зачарованно прошептала Лариса рыбке.
— Нет. — Хрупкая рыбка ответила неожиданным для ее субтильного тельца басом. — Не умею и пробовать не стану. И вообще, к вам посетитель, так что просыпайтесь.
Лариса дернулась и открыла глаза, в которых еще отражались отсветы уходящего сна. Отсветы, не более. Она вернулась в свою замечательную тюремную реальность. Хорошо, что ее не разбудили кулаком. Или бейсбольной битой. Хотя откуда в “Дворянском гнезде” может быть бейсбольная бита? Здешние гости не бегают по базам, не знают, что такое иннинг, и не гордятся своей первой перчаткой кетчера в какой- нибудь школьной команде “Даунхаус старз иглз”… Не те традиции, парадигма не та. Вот охота — другое дело.
Благородное.
Даже если охотятся но тебя.
— Да. мать, выглядишь ты как просроченный йогурт! — именно так поприветствовала узницу посетительница.
Лариса села, поджав под себя обтянутые водолазкой коленки:
— Это как понять?
— Кисло, значит, ты выглядишь, — пояснила Вера Червонцева собственной персоной. Разумеется. Кого бы еще могли вот так свободно пропустить к свежепойманной узнице?
