бумагу, а я уже скакнул вбок, пытаясь одновременно перезарядить арбалет, что было весьма трудно, потому что рук у меня оставалось, как и в прежние времена, только две.
Моя стрелка воткнулась парню почти до пластмассовых перышек в то место, где проходила легочная мембрана, по-видимому, пронзив ее, как я и хотел. Поэтому заорать он не сумел — с парализованной мембраной не очень-то покричишь. Он покачивался, пытаясь хоть что-то предпринять, поскольку был еще жив, но в конце концов стал валиться на пол.
Откатив дверь в сторону одним толчком, так и не перезарядив арбалет, я подскочил к нему на случай, если он попробует выстрелить или голос все-таки вернется к нему. Но получилось лучше — он не заорал, не выстрелил, а я успел подхватить его, чтобы он не грохотал своим падением. Когда я медленно и бережно уложил его на пол, он был уже мертв, и мне не хотелось гадать — задохнулся он от того, что я повредил какой-то важный орган, или скончался от болевого шока.
Я посмотрел на него. Он тоже был каким-то мутантом, это читалось по форме треугольных глаз, которые стали видны, когда соскочили окуляры от усилителя зрения, по чрезмерно мощной челюсти, по слишком коротким ножкам. Но вид таких мутантов был мне не знаком, в чем заключались их сильные стороны, я не знал и был рад, что не имею об этом понятия.
Вот пушка у него была знатная — четырнадцатимиллиметровый «чок», отличный грузинский скорчер, пробивающий стены в два кирпича. Правда, стрелять из него нужно было только двумя руками, иначе они могли и вывихнуться в локтях, но это уже не проблема. Я обыскал убитого опера, отыскал запасные магазины к «чоку». Их оказалось два, с тем, что находился на скорчере, — три, маловато для серьезного боя. Значит, бой они не планировали. Это подтверждало и отсутствие доспехов — крайне легкомысленный тип.
Потом через вывернутый прицел я обнаружил, что Лапин-старший по-прежнему сидит в малом зале на первом этаже, и вышел ему за спину, только, разумеется, поверху. Отсюда, из-за перекрытия, он смотрелся как очень бледный силуэт, но неправильные формы его тела даже сейчас нагоняли страх. На всякий случай я выложил на ковре треугольник из стрел арбалета, чтобы потом не потерять найденное место, и отправился в комнату для гостей, устроенную над кухней.
Тут я взвел-таки арбалет и сдвинул одну из половиц. Девица внизу стала видна как на ладони. Это и в самом деле оказалась «змейка», черт бы их подрал. В любом бою, особенно в рукопашном, против нее я не дал бы за себя и гнутого медяка. Но я никогда не дерусь честно, если этого можно избежать.
Когда эта девица наклонилась, рассматривая что-то на плите, я наложил стрелу на тетиву и вколотил ее «змейке» в шею, в выступающие под затылочком позвонки. Это может показаться невероятным, но она все-таки среагировала на щелчок тетивы и рванулась вбок… Но все-таки недостаточно быстро, значит, даже у этих тварей есть пределы возможностей.
Она рухнула вниз, под плиту, без единого звука и стала биться, пытаясь вырвать стрелу из шеи и заорать, чтобы поднять тревогу. Потом вдруг оперлась левой рукой о пол, уже испачканный кровью, и разжалась, как пружина. Теперь ее вытянутая правая оказалась в паре сантиметров от ремня ее пушки, брошенной на кухонный стол. Она снова оперлась, чтобы следующим разворотом дотянуться до оружия, но я тоже не спал. Свистнула моя последняя стрела из колчана, и окровавленная, изумительной тонкости и красоты рука, если не считать, конечно, набитых на кентосах мозолей, оказалась пришпиленной к поверхности стола крепче, чем если бы я прибил ее гвоздем. «Змейка» поняла это и обмякла, и я понадеялся, что навсегда.
Потом я сунул магазины от «чока» за пояс, взял в руки скорчер и с большим удовольствием, стоя на широко расставленных ногах, выпулил их тремя очередями в треугольник из стрел, обозначенный на полу. Концовку последней очереди я выпростал уже в изрядную дыру, пробитую между этажами. В нее же я видел, несмотря на грохот, дым и искры от стрельбы, кровавую тушу, размочаленную в кресле под моими ногами, которая билась, как в припадке, от попадающих в нее зарядов. И все-таки мне все время казалось, что Лапин-старший еще жив, что он может выдержать мой шквал огня и вот-вот начнет стрелять в ответ…
Проверять, насколько достоверно Лапин умер, я не стал, потому что мне было некогда. Если последний оставшийся в живых опер не дурак, он попробует взять Валенту в заложницы… Но он оказался именно дураком. Вернее, он не поверил, что остальные мертвы.
Поэтому, когда он вперся в большой зал, я был уже там, Валента в кресле не сидела, а лежала в старомодном сундучке, который примостился в том же большом зале, только не в центре, а в углу, и который на деле был убежищем из кевлара, способным выдержать взрыв десятка фугасных гранат. Ее туда засунул, конечно, я, чтобы все шло по моему, а не по их плану.
Она, конечно, пыталась обнять меня, когда я освобождал ее, и тянулась, чтобы прямо тут расцеловаться, но я все-таки запихнул ее в мое домашнее убежище раньше, чем между нами разыгрались какие-то страсти. И вот когда в комнату вошел последний опер…
Как и предполагалось, это был Лапин-сын. Прошлый раз, когда я с ним общался, он был лишь курсантом без опыта и практики. Теперь он нес перед собой трехствольный спаренный бластер, словно не расставался с ним даже в сортире. Я подал голос:
— Осторожно положи оружие на пол, повернись лицом к стене и пристрой руки на затылке.
Он выругался, да так, что даже обои на стенах покраснели. Этим меня пронять было нелегко, даже у меня в доме. К тому же я его понимал — неприятно убедиться, что твой непобедимый отец мертв, а банда крутейших мутантов, среди которых ты ощущал себя как у бога в кармане, оказалась не более действенной, чем лопнувший воздушный шарик. Поэтому я довольно дружелюбно сказал ему:
— Оставляю тебя в живых только потому, что ты должен рассказать, Валента не виновата ни в чем. А во-вторых, я предлагаю оставить меня в покое. Если Гегулен не послушается, я устрою такую войну, что он уже сейчас может писать завещание.
— Ты не посмеешь. Он — директор.
— Именно об этом я и толкую, парень. Вам кажется, что он может делать все что угодно, решать, жить и умереть кому бы то ни было, но это не так. Если он усвоит урок, он проживет дольше, гораздо дольше. Еще передай, что через некоторое время у него может сложиться впечатление, что я отошел от дел и уже не слежу за ним и за вами. Пусть лучше не пытается проверить это радикальными мерами. Я вернусь и…
— Руки коротки до него добраться.
— Я не помню твоего имени, поэтому обращаюсь по фамилии. Лапин, я не знаю, как тебя воспитал твой живодер-папаша, но хочу, чтобы ты запомнил одно правило — неуязвимых не существует. Может быть, когда-нибудь это спасет тебе жизнь. Если ты захочешь ее спасать, разумеется.
Потом я вырубил его ударом ноги под ухо, посадил в кресло, где сидела моя Валента, связал покрепче, освободил жену, порылся четверть часа в вещичках, и мы уехали прочь. Как ни печально это признавать, но гнездо, которое я вил, почитай, лет десять, стало для меня самым опасным местом на свете.
26
Мы катили в коптере Валенты по залитым последними лучами солнца улицам, проложенным между богатенькими, вполне благополучными коттеджами. То и дело их разрывали заборы, огораживающие настоящие поместья по десять-пятнадцать гектаров земли. Особняки, которые виднелись из-за заборов, вообще поражали воображение.
Она дрожала, но уже почти оправилась, по крайней мере я видел, что больше не боится. Это доказывалось и тем, как уверенно, вполне по-деловому она собралась. Всего два чемодана с одеждой, косметикой и какими-то другими вещичками, без которых иные женщины опасаются ходить даже к соседке попросить соли.
— К-куда мы ед… едем?
— Не знаю, — ответил я, стараясь выглядеть и говорить легкомысленно. Это должно было помочь ей сгладить все неприятные переживания. — Куда-нибудь.
