общем, расслабиться почти не удалось, но спалось чуть получше. По крайней мере, не все время думалось во сне, и приснилось что-то очень хорошее. Такое хорошее, что я даже почувствовал себя отдохнувшим, когда встал, уже в вечерних сумерках сполоснулся под душем, а потом стал есть какую-то гадость из консервной банки, сидя перед теликом.
Это был не отдых, не развлечение. Мне хотелось знать, что обо мне и не только обо мне думают журналисты. Они ведь бывают совсем неглупыми, эти акулы пера, хотя пером давно уже не работают, к тому же и служат тому, кто больше платит, а это искажает любой взгляд. Вот если бы я мог себе это позволить, я бы купил парочку криминальных обозревателей, и все дело под их перьями приобрело бы совсем другой окрас, и я бы уже не был абсолютным злодеем, исчадием ада, а стал бы гонимым служакой, которому негде спрятаться, который только и хочет, как бы покончить с этой катавасией, но ему не дают… Что-то я расхныкался, но безусловно, эта точка зрения была ближе к истинной.
Неожиданно я обнаружил, что, бездумно глядя в экран, думаю как-то лучше, полновесней, объемней, убедительней. И дело не в том, что сообщений обо мне мелькало все больше, что становилось особенно заметно, когда я начал бессистемно скакать с канала на канал. Просто возникла возможность думать о себе в третьем лице, словно речь шла о другом спеце, примерно моей квалификации и рода занятий. А безличное отношение к делу помогало не зацикливаться на мелочах. И не бояться.
Поэтому я решил не вставать с кресла подольше, просто продавливал пружинистую поверхность, вытянув ноги, и тупо ловил мелькание смутных образов в недорогом квазиобъемнике. Когда про меня начинали говорить вообще чудеса, я убирал звук. Всякие легенды мне мешали, они сбивали пресловутую безличность, слишком заметно работали на вредные эмоции, например, на жесткость решений. Я и сам знал, что сильное действие почти всегда граничит с жестокостью, но упиваться безжалостностью — значило почти наверняка угодить в ловушку, ведь возникало желание сражаться против всех, а это никому не под силу. Что ни говори, а союзники мне нужны. Или липовые союзники, которых сам себе завербуешь и проинструктируешь. Конечно, они поймут, что их интерес в другом, и отвалятся, но какую-то часть работы возьмут на себя, и это уже неплохо.
Под мелькание лживых, смонтированных в нашей лаборатории вещдоков и частично даже настоящих кадров я вдруг стал вспоминать, как некогда мы все вместе, все подразделение Передела, от Лианы до Лапина, в то время уже руководителя нашей опергруппы, планировали разные дела. Вспомнилось, как их проворачивали, как торжествовали, что все вышло по-задуманному, как хоронили погибших, хотя таких было немного, мы с самого начала действовали на редкость удачливо… Среди всего этого вороха воспоминаний вдруг всплыл один совсем неплохой, но отвергнутый в свое время ход. Если его смонтировать с рядом подготовительных маневров…
Внезапно какой-то белобрысый, бессмысленно улыбающийся диктор стал говорить, что, по сведениям отдела криминальной информации, собак, нацеленных на меня, больше всего в районе Сокола. Я даже поймал себя на том, что сжал кулаки — да, не те нервы стали у солдата, пугается неожиданностей. Но я в самом деле не ожидал, что, помимо прочего, ребятки Джарвинова сработают еще и методом статанализа. Не думал, что он привлечет аналитиков.
Тогда я начал думать об укрытии. Безусловно, если они нацелены не на конкретный запах, а на тип запаха, чего «забор», без сомнения, изменить не мог, собаки могли прийти в этот район. Просто потому, что я здесь и вправду больше всего должен был наследить, я же здесь практически живу, вернее, укрываюсь.
Так же бессмысленно улыбаясь, диктор вдруг стал говорить, что против этих правительственных собачек давным-давно была выдумана защита, например, такая — на машины некоторого определенного района города или пригорода навешивали запаховые знаки, чаще всего смоченные мочой наклейки, которые все принимают за случайные стикерсы или что-то в этом роде. Собаки, естественно, отвлекались на запах и, говоря по-нашему, «тянули пустышку», так преступники выигрывали время. Поэтому статанализ может быть фальсифицирован при определенной квалификации противодействующей стороны, но…
В общем, это одна из отмазок, к которым телеканалы прибегают, чтобы их не затаскали за раскрытие тайны следствия или чего-то подобного. После существенной информации они сами пытаются ее на всякий случай дезавуировать, чтобы не оказаться в соучастниках, пусть и случайных. Обычное дело. Но за подсказку — спасибо. Правда, она запоздала, теперь, не проверив все как следует, никуда с Сокола мои противники не съедут. Так что придется мне уносить отсюда ноги.
Конечно, для розыска лучше всего знать дом, квартиру, особнячок — тогда можно работать. Но с другой стороны, и район — уже неплохо, бывало, я начинал с меньшего, а задание в итоге выполнял на «ять» и даже, случалось, без досадных накладок в виде лишних трупов или телевизионщиков.
Вдруг прямо по мне, как огромная, невидимая скалка, которой раскатывают тесто, прошел ментальный пресс чудовищной, почти запредельной мощи. Иная клемма гипнопресса не способна выжать такое давление, какое дистанционно устроил кто-то, кто сейчас шарил по всем окрестным домам. Я вжался в кресло, заморозил все мысли, даже свежую идею подтянуть ноги, чтобы вскочить, словно это могло меня спасти от невероятной, как бы невесомой, но такой ощутимой тяжести… Я смотрел в телик и старался думать только о том, что вижу.
Это что-то невероятное, это был вал массированной биолокации — мощной штуки, которую создавали только стационарные установки психоментального контроля. Их некогда придумали, чтобы контролировать большие массы людей, потом на их базе пытались создать дальнобойное психоружие, но из этого ничего не вышло, потому что установки в силу громоздкости оказались слишком уязвимы. Смонтированные уже машины, иные из которых обслуживали команды в десятки операторов, использовали для вычисления убийц, нахождения трупов, локализации мест падения самолетов и тому подобных штук. Но потом выяснилось, что эти электронно-позитронные игрушки не столько определяют, что творится в мозгах людей, сколько внушают им то, чего они, без участия машины, никогда бы не сделали. Эта техника провоцировала массовую шизофрению у разного рода чудиков и сердечные приступы у стариков. Поэтому от нее как бы отказались. А спустя пару десятилетий, когда стало известно, что она же вызывала случаи массовых самоубийств, припадков жестокого обращения с детьми и животными, эти машины запретили вовсе. Особенно в городе, где учесть все побочные эффекты было невозможно в принципе.
И тем не менее ее использовали!
Я переждал еще минуты три, когда давление схлынуло, оставив меня почти в прострации, но, кажется, все-таки не обратило на меня внимание далеких, таинственных операторов. Потом поднялся, посмотрел на руки, они не дрожали, но я все еще чувствовал себя неуверенно. Пришлось налить большую кружку кофе и задуматься по-другому.
«Да, наконец-то, — решил я, — их припекло, если Джарвинов решил покатать биолокацию по домам, из которых сотни и тысячи жителей завтра вынуждены будут обратиться к врачу… Но с другой стороны, им уже немного осталось, чтобы узнать, где я прячусь. А затем — удар, взрыв ракетного тарана в дверь… Нет, это я сегодня уже проходил, а думать об одном и том же дважды — неконструктивно».
Поэтому я допил кофе, вымыл кружку, выбрал себе оружие неприметней, оделся в простенький с виду плащ, способный при всем том выдержать пальбу одиночными из штурмовой винтовки, и вышел на улицу. Наконец-то у меня созрела идея, и теперь пришла пора приниматься за ее осуществление.
66
Итак, чтобы не обозначаться раньше времени, я замаскировался только внешне — никакой автоликии и мышечной подкачки. Просто тряпки, сутулая спина и чуть-чуть смещенное сознание, которое сразу должно было создать иной облик. Примерно так испокон века в относительно другого человека превращаются актеры, и это приводит простодушных зрителей в восхищение.
Сегодня меня интересовал Климент, вор в законе, разумеется, нового образца. После пяти отсидок он перешел к нам в Охранку под угрозой тотального перепрограммирования. Штука это в высшей степени неприятная, практически одна часть сознания наблюдает, как в течение трех-пяти месяцев внутренний мир преступной личности рушится, а вместо этого создается некий муляж, не человек, конечно, а нечто синтетическое, с заданными реакциями, поведением и мотивациями. Иногда такие операции кончались
