куда как плохо, перепрограммеры просто кончали с собой, потому что менять информационные слои личности мы, то есть человечество, научились, а вот что с душой при этом происходит, уразуметь не удосужились и портачим, разумеется.
Вообще, ворье по-настоящему не перепрограммируют, они почему-то этому плохо поддаются. Вот убийцы — гораздо лучше. Их можно вскрывать, как консервные банки, передвигать агрессивные блоки, удалять мотивы, менять окраску, нацеленность действий и всякое такое. Это было бы похоже на игру в кубики в виртуальном мире, если бы при этом так разительно не менялись люди, еще пару-тройку веков назад наводящие ужас на добропорядочных обывателей — всякие социопаты или сексуальные маньяки.
А вот мутанты, ментаты или персоны неучтенных категорий, как я примерно, изменяются еще хуже воров. Про нас, как я слышал, даже теории нет, просто работают спецы, как с многомерными пространствами, и как что меняется, почему на выходе возникает именно такая реальность, а не другая, никто даже не догадывается.
Но и воры, как я слышал, в последнее время пошли довольно решительные. Где-то в южных землях или в Закавказье открылись курсы, обучающие людей типа Климента методике обмана всякого перепрограммирования. Якобы это возможно, только потренироваться нужно и не забывать, то есть обновлять время от времени это знание.
Но Климент испугался. И стал нашим человеком. Не штатным сотрудником, разумеется, но и не обычным стукачом. И работы у него никогда слишком мало не бывало. Он обслуживает провокаторов, имитирует рэкет, когда надо на кого-нибудь наехать, раз пять-семь на моей памяти связывался с синдикатом киллеров, когда они бывали нужны нашему подразделению. Подставлял под заготовленные улики крупных преступников, к которым иначе было не подступиться, выяснял кое-что о закрытых обществах, например, об электронных каталах… Одним словом — полезный человек. Вот запустить этого полезного в дело, как мне показалось, и пришла пора.
Квартира Климента находилась в тесноватом, темном, поросшем настоящей травой, и потому довольно уютном дворике, словно списанном с картинки раннего двадцатого века. Оглядевшись на предмет слежки за указанным клиентом, я выяснил, что в своем жилище он отсутствует. Но я знал, что его всегда можно найти в одной из пяти соседних кафешек, а потому отправился на поиски. Места эти были в самом деле похожи на его двор — бестолковые, неприбранные, иногда даже и грязноватые, но жить тут было спокойно.
Я нашел его в четвертой забегаловке, по виду самой тихой. Тут даже музыка играла в четверть обычной громкости и можно было разговаривать, не повышая голос.
Увидев, кто к нему подсаживается, он чуть не заполз под стол. Такая реакция меня немного разозлила, все-таки он был не невинной девицей под фатой, в свое время почти пять раз ходил на поруки к дяде… В том смысле, что пятую ему заменили на безоговорочное сотрудничество с нами, и вдруг такие бурные реакции! Я спросил строго:
— И как давно ты вздумал кочевряжиться при виде старых знакомых?
Он вздохнул, поковырял вилкой в тарелке с каким-то странного вида салатцем, разом потеряв аппетит.
— Чего тебе нужно?
Я еще раз посмотрел на него, задавая себе вопрос — а сумеет ли он выполнить то, что было мне нужно? Бледный тип, с пухлыми, чувственными губами, которые делали его похожим на вурдалака- любителя, надменным лбом и полуприкрытыми, словно в гримасе постоянного презрения, веками. Слабые, давно не тренированные руки — он привык к относительно безопасной жизни, ни на что рискованное уже не пойдет. Но он почему-то считал себя лучше других, словно ему разрешалось то, что запрещалось другим. Так что все могло получиться, если посильнее давить именно на самоуверенность, на взлелеянное чувство вседозволенности или, если угодно, на пресловутое чувство неуязвимости.
Спокойно, словно речь шла о сущем пустяке, я заказал официантке бокальчик пива, чтобы наши посиделки не бросались в глаза больше других, и принялся объяснять ему, зачем я пришел. Сначала он слушал недоверчиво, словно я предлагал ему выпить расплавленного свинца и немедленно спеть арию из итальянской оперы. Но потом он стал смелеть. Я не давил на его сознание никакими внушениями, побаивался, что он может это заметить, и тогда убедить его стало бы труднее, он заподозрит ловушку, и дело кончится ничем.
А так он помаленьку уговаривался, поддаваясь моей уверенности, что мы можем сделать то, о чем я его просил, и даже остаться при деньгах и безнаказанными. В общем, спустя еще два бокальчика пива он согласился позвонить по известному нам обоим номеру прямо сейчас.
Мы расплатились, чтобы не привлекать к себе внимания, он подошел к будочке таксовида, я закрыл «глазок», он вставил между зубов простой приборчик, который в просторечии назывался «зуделка», позволяющий механически менять голос на каждом слове, и стал давить на кнопки. Тип, который подошел на том конце линии, определенно, не блистал быстротой и безошибочностью суждений. Осознав в чем дело, он попытался дать отбой.
— Не рви связь, начальник, — запротестовал Климент. — Я тебя очень прошу, покумекай, как следует, и доложи наверх.
Потный, толстый, как призовой боров, мент в экранчике аппарата, раздраженно поглядывая на темный для него экран с невидимым собеседником, оглядываясь куда-то назад, словно его партнеры ждали за «козлом», раздраженно вопрошал:
— И что же я должен доложить по начальству, умник?
От этого «умник» несло таким ментовством, словно он родился с этим комплексом отсталости, неразвитости и постоянной обиды. Я стал было даже соображать, как еще дать знать о своей идее наверх, как пробиться к людям, которые меня сейчас интересовали. Но Климент, более привычный к подобным ситуациям, чаще сталкивающийся с неподатливыми полицейскими, продолжал уговаривать. Наконец, после трехминутных уговоров, он отковал свою формулу в точеную фразу:
— Вот что я предлагаю. Вы мне триста кусков, а я вам — труп Валера.
— Ага, триста кусков… Евров, наверное, да? — попытался иронизировать толстяк. Но в его голосе появилось сомнение. Он уже не был уверен, что в самом деле не должен доложить об этом звонке начальству. — Я не уполномочен обсуждать информацию за плату. Твоим гражданским долгом, парень, является…
— Слушай, начальник, — голос Климента даже не выдавал разочарования, я решил, что он, наверное, справится со своей ролью. — Тебе башку оторвут, если ты откажешься работать как полагается. Пойми, это Валер, солдат Штефана. Его же вся Охранка сейчас ищет, а ты доложить жмешься…
— Я ни от чего не отказываюсь. Я просто не могу.
— Ладно, ты не можешь. Но ты знаешь тех, кто может. Свяжись с Нетопырем, наконец, я перезвоню.
Климент дал отбой, я посмотрел в его узенькие, нагловатые глазки. Он был почти спокоен, даже весел, если этот человек вообще умел веселиться.
— Я решил, что он тянет время, чтобы сюда заехала патрульная команда и нас взяли за жабры.
Я тоже так думал, наверное, секунд пять. Но потом решил, что это перестраховка, слишком натурально оглядывался на своих приятелей толстяк. Он просто не мог быть таким хорошим артистом, а подготовиться и отрепетировать заранее они тоже не могли, ведь это мы им позвонили, а не они нам.
Мы перешли в другое кафе из предопределенных пяти. Тут я сел за дальний столик и решил поужинать. Еда оказалась неплохой, но риска находиться тут все равно не оправдывала. Конечно, мы сменили забегаловку, но Климента могли записать, могли через компьютерную систему поиска идентифицировать по голосу, по тональности, по дикции, ведь все его всхлипы и стоны с «зуделкой» — для бедных, они не обманули бы стоящую систему подслушивания ни на секунду. А вычислив, могли поднять его дела, а значит, на стол всем операм лег бы список всех «его» кафешек, включая ту, где мы сейчас находились.
Но, скорее всего, тревогу пока не поднимут — не хватит решимости и догадливости. И все-таки я провел неприятные пятнадцать минут, пока мы не расплатились и не вышли на улицу, чтобы позвонить снова.
