Все-таки с результатами работ Михайлова и Несса он был знаком лишь по иллюстрированным статейкам в популярных журналах типа «Знание — сила». К тому же и в наиболее оптимистически- восторженных статьях нет-нет да и проскальзывала приглушенная нотка скепсиса: а не вкралась ли все- таки где-нибудь в выкладки двух великих ученых, удостоенных в прошлом году Нобелевской премии, маленькая ошибка, пока незамеченная и неучтенная, математическая загогулина, которая в будущем возьмет да разрушит все великолепное с большим трудом и талантом возведенное здание теории. Может быть, здесь что-то не так… Но с другой стороны — бегают вот киборги по улицам Ленинграда и американский фильм… Тьфу ты, дался тебе этот фильм…
— Я открою тебе, Максим, одну тайну, — сказал полковник проникновенно, и Максим, сосредоточив все внимание, приготовился слушать. — Путешествия во времени реализованы уже давным-давно, и я один из тех людей, кто сумел шагнуть из одного времени в другое. Я, в некотором роде, агент, Максим. Агент из другого времени. Но прибыл я не из будущего, как показано в твоем фильме. — Полковник снова улыбнулся. — Я агент прошлого. И прошлое, наше славное прошлое, Максим, спрашивает тебя, готов ли ты отдать всего себя во имя нашей славной борьбы?
Без юмора в тот момент на Максима смотреть было нельзя. Он вытаращился, замер и по отсутствующему выражению его лица можно было бы подумать, что он ничего не понял. Но полковнику-то не нужно было даже догадываться: он точно знал, что Максим его слышит и верит каждому слову. И он знал, что самое большее через три минуты, получив быстрые лаконичные ответы на два своих вопроса, Максим скажет: «Да!», и потом уже делом техники будет отправить его в спецотдел Корпуса. Он начнет там свой путь, пока не придет наконец к подлинному осознанию своей миссии. «И тогда круг замкнется, — подумал полковник. — Впрочем, о чем это я? Круг уже замкнулся…»
Последовавшие за первым допросом события запомнились Игорьку смутно. Несмотря на спонтанно образовавшуюся легенду, на допросе его долго били. Били с жестокостью отчаянной. Били сапогом в пах, били кулаком в лицо и в солнечное сплетение. Когда Игоря в очередной раз приводили в чувство, ему подумалось, что его хотят просто убить. Но тогда зачем все эти сложности? В конце концов он сам уже не понимал, какая сила удерживает его на плаву в этом мире. От побоев он скоро потерял способность соображать, не понимал, чего от него требуют эти огромные, остро пахнущие табаком, потом и перегаром люди. Ему что-то подсунули подписать — он подписал, не читая, даже не подписал, а вывел на ощупь какие-то каракули. Он не понимал, да и не мог понять, что эти люди просто-напросто мечутся, как муравьи в растревоженном муравейнике. Они не знают, что им делать, потому что нет никаких приказов на этот счет сверху; потому что там, наверху, разыгралась нешуточная борьба за власть; они не знают и потому, усугубляя неразбериху, действуют так, как подсказывает им многолетний опыт «работы» и особое понимание аспектов введенного на днях чрезвычайного положения. Они неистовствуют, потому что чувствуют: их время подходит к концу и если при «Всеобщем Отце» еще был шанс как-то вывернуться в период очередной глобальной чистки органов, то теперь, кто бы ни занял кремлевский трон, любой в первую очередь займется ими, и уж тогда пощады не жди. Они паниковали, они напивались до беспамятства, они выкуривали тонны табака, они сошли уже с ума, и еще они били, били, били, не разбираясь, всех заключенных подряд, срывая на них злобу своего безумия.
А на улицах Москвы уже стреляли по ночам; и новоиспеченный комиссар НКВД Лаврентий Павлович сцепился в отчаянной схватке с осмелевшими командармами; и Гитлер, позабыв все другие свои заботы, с неиссякаемым интересом читал и перечитывал подробные донесения абвера о развитии событий в России. От того, чем закончится московская die Belustigung, зависела не только судьба Страны Советов, но и судьба всей Европы, а то и мира. А в Москву стекались люди, забивая плотной массой вагоны; они ехали проститься с вождем, и никто не мог им объяснить, что происходит, почему нет доступа к телу и когда будут похороны.
Но Игорек не мог знать всего этого. Заключенные шептались по углам тесных камер, обсуждали скудные сведения, приносимые с воли очередной партией арестованных, но Игорек не слушал этих разговоров, не воспринимал их, находясь в пределах узкого затуманенного мирка своего нового полубредового бытия. Он сидел на полу камеры; избитое тело болело, гудела голова, и ему казалось, что он видит Митрохина, и Митрохин кивал и улыбался ему, и словно манил куда-то молча, жестами. И хотелось поверить ему, встать и идти, но Митрохин начинал исчезать, сквозь его прозрачное тело можно было разглядеть стену; его место занимала мама, поджав губы, качала головой, смотрела укоряюще.
Иногда ему казалось — происходило это чаще всего в ходе допросов — что он видит того седовласого полковника, что отправил его и других умирать в этот жестокий кровавый мир. Полковник обычно находился в тени, сидел за столом в кабинете и вроде бы даже сочувственно наблюдал за тем, как избивают Игорька. Форму старшего офицера Корпуса он сменил на форму полковника НКВД, но Игорек все равно узнал его, и когда кто-нибудь из допрашивающих бил его по лицу с криком: «Ну говори, вражина, на кого работаешь?», он пытался сказать им, что врагом он стал по ошибке, а настоящий враг вон там, за столом, но распухшие губы отказывались повиноваться, из горла вырывался лишь слабый стон.
Однажды смурные от бессонницы «голубые фуражки», войдя в камеру, приказали всем встать и строиться в коридоре, потом гуртом повели заключенных на выход, чего раньше никогда не делалось. Кто- то крикнул:
— Мужики, кончать ведут!
И толпа вмиг обезумела. В узких коридорах трудно и опасно стрелять, но «голубые фуражки», запаниковав, открыли огонь. Истошно закричали раненые. Игорька сильно толкнули, он упал бревном и ударился головой о бетонный пол. Когда он очнулся и получил возможность более-менее адекватно воспринимать действительность, то обнаружил, что находится внутри вагона-зака, на Архипелаге прозванном «Столыпиным». Купе этого вагона, отгороженные от коридора косой решеткой, с маленьким окошком на уровне вторых полок были набиты под завязку — до двадцати человек на купе. В невыносимой духоте они ехали уже сутки, и не было никакой возможности расслабиться, размять затекшие члены, элементарно справить нужду.
— Где я? — спросил Игорек хриплым шепотом у притиснутого к нему старичка в рваной косоворотке.
— Так что ж, — отвечал старичок, невесело усмехаясь. — По этапу везуть, дело известное.
Поезд шел очень медленно, подолгу простаивая на каких-то заброшенных полустанках. Заключенных из него не выводили, конвой покуривал в коридоре, делая вид, что не слышит ни мольбы, ни проклятий. Кормили селедкой, после селедки мучила жажда, но воду конвой наливал неохотно и редко: замучаешься потом эту рвань в сортир выводить. Так и ехали.
Игорек думал, что умрет здесь; сил жить у него почти не осталось. Он думал только: скорее бы. Но смерть пока обходила его стороной. Обошла и на этот раз.
Как-то поезд стоял особенно долго, и заключенные услышали отдаленную канонаду.
— Мать честная, война у них там, что ли? — предположил кто-то с третьей багажной полки.
— Этого быть не может, — уверенно заявил другой, сидевший на полу. — Это вам не семнадцатый год! Какая война?
Тем не менее все зашевелились, а те, кому повезло захватить «престижные» места на вторых полках, приникли, свесившись к зарешеченному окошку.
— Не видать ни черта.
— Дай я посмотрю.
— Эй, вы, урки, хватит п…ть, толково говорите, что видно. И в этот самый момент возник свист, сначала — предельно тонкий, едва различимый, затем — растущий, все заглушающий. Потом рвануло так, что качнуло вагон, и один из любознательных сверзился вниз на охнувших в один голос заключенных.
— Вот едрить твою налево, — сообщил старичок в косоворотке. — Как в Гражданскую.
Все затаили дыхание.
Грохот канонады усилился. Очевидно, фронт придвигался. И придвигался быстро.
Протопав по коридору, конвой высыпал из вагона. Охранники забегали вдоль состава. Пока еще можно было различить их выкрики:
