конопли даже под расстрелом. В его школьном гербарии конопли не было. В гербарии было пять страниц с засушенными веточками: ясень, осина, дуб, береза, липа.
Убедившись, что на клумбе растет что угодно, но только не конопля, начальник отряда пошел чистить хитрую рыжую физиономию Хохела от гадливой улыбки, с которой тот вручил ему свою анонимку, гордо объявив «Слово и дело». Но Дмитрий Евгеньевич опоздал: Хохел заперся на складе. Владимиров хотел было выломать дверь, но хитрый Хохел через Алешу Поповича намекнул, что в результате санкций может сорваться приготовление на обед воловьей туши, запеченной в тесте и шпигованной перепелами в сметане и рыжиками.
Интересы голодного коллектива Владимиров ставил выше, чем верность полузабытым традициям, а потому обеденное «дело» предпочел мести за облыжное «слово». К тому же Владимиров, как и все в отряде, знал, что Иван-дурак на доносы не обижается и в обыденной жизни – чисто гипотетически, конечно, – его можно сколь угодно долго хлестать по физиономии. Наивный Иванушка только бы подставлял свои щеки, поскольку был правильным христианином.
Напрасно Латын Игаркович, рискуя своим статусом отрядного священника, убеждал его не воспринимать все так буквально – Иван стоял на своем. Он прощал всем и все. Он освобождал в командировках от нечисти целые народы, и освобожденные через полгода в него уже плевали, а он утирался и прощал. Он сходился с ворогом в смертельном поединке, одолевал его – и опять-таки прощал.
Имелся у Ивана, правда, один серьезный недостаток. Был он в свете всего вышесказанного полный и законченный дурак. А потому в один прекрасный день сгинул. Куда – бог его ведает.
Кособокая избушка его и посейчас стояла на отшибе пустой – ломать ее Владимиров, на что-то надеясь, строго-настрого запретил. Скотинку (корову и теленка) забрал под свою опеку добрый Дуров, иконку Богоматери унес в свой дом Илья, а опечаленный чем-то Нестеров тряхнул стариной и как-то в сентябре написал душещипательный стишок, как последняя институтка:
Тем же вечером за очередной партией преферанса Нестеров зачитал свои вирши Илье, Алеше и Добрыне, а наутро крамольные стихи ходили в списках по всему отряду. Железный Феликс Эдмундович втихаря ронял над своим экземпляром старческие слезы. Впечатлительный бек перевел стихи на казахский, хинди, этрусский и майя. А Малюта Скуратов втихаря переписал свой список и «забыл» его в родной средневековщине под видом «Голубиной книги».
Триумф был полный. Не портил его даже тот факт, что рачительный Хохел на самом деле регулярно выкашивал клумбу, жал рожь и пек замечательный, быстро черствеющий, но натуральный хлеб без сои. Исторической правды ради упомянем, что Хохел каждую весну рожь на клумбе сам же и сеял. Он по-своему, но любил Ивана-дурака.
Испортил триумф сам Нестеров. Он в какой-то командировке загнал свои вирши одному знакомому помещику-вольнодуму. Помещик писал жалостливые стихи, ужасно любил крепостных крестьян и крестьянок и даже плакал, проигрывая их в карты. Помещик стишки подправил, публикнулся и часть гонорара, как порядочный дворянин, вернул штабс-капитану.
Баранов, озабоченный падением морального духа Нестерова и его неучтенной подработкой на стороне, направил, минуя Фурманова и Владимирова, донесение в главк – исключительно по своей линии, а потому в рамках субординации.
Из главка сей же час в Аркаим прибыла литературная комиссия, обшарила весь отряд, крамольных стихов, естественно, не нашла, но зато нашла неучтенный самогон на складе Хохела и пустующую служебную площадь сгинувшего Ивана-дурака (на балансе того же Хохела).
Комиссия распорядилась избу дурака сжечь до ее (комиссии) окончательного убытия и временно убыла на ужин в столовую. Владимиров вызвал Хохела в штаб и полчаса с ним о чем-то шушукался.
Владимиров знал, кого вызывать. Обозленный реквизицией давно списанного самогона, Хохел Остапович за отрядное добро в виде пустующей служебной хаты готов был на все. Жечь что-либо общественное на его балансе (то есть, по сути, личное) он полагал святотатством. Хохел перепоручил прием высоких гостей Садко и убыл на карусели в неизвестном направлении.
Уничтожив и составив акт на реквизированный самогон под жареного поросенка в трюфелях, комиссия направилась в баню, посетила Лукоморье на предмет проверки нравов местных берегинь (проверкой осталась довольна) и легла спать.
Первое, что увидели утром, едва похмелившись, члены литературной комиссии, – это был домик Ивана-дурака. Не веря своим глазам, проверяющие подходили к избушке и замирали: фасад был увешан бронзовыми, берестяными, никелированными, чугунными, золотыми и прочими табличками.
Основной текст табличек, в отличие от подписей, был стандартен. Он гласил: «Памятник архитектуры. Охраняется».
А подписи были разными: от «ЮНЕСКО» и «ООН» до «Министерство здравоохранения отечественной реальности» и «Наркомат мясо-молочной промышленности» .
Трудно сказать, какая именно из двух сотен табличек привлекла особое внимание проверяющих, но они, переглянувшись, дружно плюнули, позавтракали и на десерт принялись за Нестерова.
Само по себе виршеплетение было литературной комиссии глубоко до премии Букера. Но пройти мимо факта несанкционированного распространения стихов в иных пространственно-временных реальностях они не могли.
Особенно зверствовал председатель группы литераторов-контролеров, некто Лукьян. Он особо напирал на то, что свои стихи Нестеров не провел через цензуру, и все допытывался, не писал ли Петр Николаевич каких иных стихов и в какую реальность их сбагрил.
Нестеров ушел в полную несознанку и даже поклялся, что за свою бытность в отряде отдался музе лишь один раз [42]. Лукьян поорал, поворчал, но смирился: Нестеров не производил впечатления клятвопреступника.
Нестерову поставили на вид. Владимиров, Скуратов, а заодно почему-то и Баранов (что последнего особенно задело) получили по выговору. Хохел огреб неожиданную благодарность за сбережение памятника архитектуры и сэкономленный самогон.
Комиссия убыла, и Нестеров, тотчас выпросив у Владимирова карусель, убыл в какую-то популярную реальность. Там он за кружкой пунша сошелся накоротке с каким-то местным поэтом, продиктовал ему две строфы своего нового творения и, честно отказавшись от гонорара, попросил творчески развить вложенные мысли.
Так увидела свет легендарная поэма «Лукьян Мудищев».
Баранов сладко зажмурился, раскрыл глаза, потряс головой и окончательно очнулся.
«Где-то теперь Иван-дурак? Да, были времена, были люди! Богатыри не вы, – с жалостью поглядывая на Петруху, подумал заммордух. – Хотя, если поднатаскать как следует, то из него тоже толк выйдет. Старательный, дурашка. В хороших руках за троих лямку потянет. Не дурак, но глуповат».
Руководитель аркаимской делегации перевел взгляд на трибуну. Там уже заканчивал свою речь Гарри Портер:
– Таким образом, все здесь присутствующие, а также наши гордые боевые коллеги во всех отрядах без исключения в той или иной степени обладают паранормальными способностями, позволяющими им корректировать реальность. И неважно – за счет внутренних сил или магических артефактов. Важно, что нам нет альтернативы! И не пора ли нам (хотя бы чисто теоретически) пересмотреть наши отношения с маглами, простите с человеками? Мы – не просто элита гомо сапиенс, мы – гомо магикус. Новые времена – новые люди. Давайте наконец посмотрим правде в глаза: так называемая нечисть нам порою ближе глупых, тупых, жадных и расплодившихся человечков. Да, они нам нужны, как те, кто способен воспроизводить человечество и все необходимое для нашего, подчеркну, нашего прогресса.
«А ведь в этом что-то есть, – задумался Баранов, покосившись на Петруху, перевернувшего очередной лист тетради. – Надо Владимирову в рапорте указать на положительные аспекты служебных контактов с коллегами. И съездить в этот, как там его…»
Г. Портер, размахивая палочкой, тем временем авторитетно продолжал:
