В обиде? Я смотрел на нее во все глаза. В такие мгновения я заново осознаю великие возможности Атхарты…
– Я боялась, что вы не придете, – призналась Гиппиус. – И тогда – столько усилий напрасно! Думаете, легко маленькой белочке переплыть море? Пришлось немного усовершенствовать божью тварь.
– Отличный апгрейд, Зинаида Николаевна, – похвалил я, вспомнив перепонки. Потом похлопал себя по карману. – Наверное, не стоит предлагать вам орехов? Скажите, почему вдруг белка?
– Не хотела, чтобы меня видели, – быстро сказала Гиппиус и тревожно оглянулась туда, где блестело озеро. – Поэтому ждала, пока улетит ваш гость.
– Не любите ангелов?
Она изумленно выгнула тонкую бровь.
– Как можно не любить ангелов? Они же сделаны из чистого света. Говорить с ними – все равно что купаться в роднике. Когда они приходят на мои вечера, даже самым отчаянным повесам не приходит в голову эпатировать публику скабрезностями. Надо будет обязательно пригласить принцессу Мотаоку…
– Кого? – не понял я.
– А, вы не знаете, кем раньше был Хархуфий? Мотаока, дочь индейского вождя, индейская принцесса- христианка… Она больше известна по прозвищу Покахонтас. Маленькая резвая девочка – вот что это значит в переводе. Смуглая фея англичан…
Я был потрясен. Так вот кто только что побывал у нас на кухне! Вспомнив слова Хархуфия, я тихо спросил:
– Она умерла совсем молодой, да?
– Двадцатидвухлетней. Ее посмертная слава даже превзошла прижизненную. Но поколения сменяют одно другое, и слава меркнет… Я сама пережила эту драму. Впрочем, я никогда не была так знаменита.
– Ну не прибедняйтесь! – запротестовал я.
Гиппиус высокомерно скривила губы.
– Мы были легендой для узкого круга и на короткий срок – я и он… Мы сами придумали мир, в котором царили. Кому мы были нужны потом? Если кончена моя Россия – я умираю… Вы читали мои стихи? «Какому дьяволу, какому псу в угоду…»
Поморщившись, она опустила веки. Но я успел заметить упрямый блеск в ее глазах. Эта женщина ничего не простила своей стране. И разве она не права? Разве все можно искупить посмертными публикациями?
– А что с ним? С Мережковским? – набравшись храбрости, спросил я.
И тут же взгляд ее потеплел, потемнел, сделался туманным… И голос стал низким и влажным, словно она читала заклинания:
– Неразлучные при жизни, мы больше не видели друг друга. Как поет кто-то из этих ваших новых бардов: «Дай прожить эту жизнь, как касание рук, и не встретиться больше за тем окончательным краем…» Я не ищу с ним встречи. Мне достаточно знать, что он где-то в Атхарте. Ему пока не до меня. Я представляю, что он встретился с Эдгаром По, или с Бодлером, или с Франциском Ассизским… Ему на тысячу лет хватит тем для разговоров. А потом он отыщет меня…
Гиппиус замолчала, поправляя выбившиеся из-под котелка волосы. Где-то на дереве однообразно вскрикивала птица. Моя собеседница улыбнулась:
– Простите, Егор. Наверное, я стала старой. Я увлеклась воспоминаниями, которые никому не интересны, кроме меня. Разумеется, я не для этого вырвала вас из объятий любимой женщины. У меня стряслось несчастье. Имя ему – Алан Нэй.
59
Много позже я не раз удивлялся тому легкомыслию, с которым отнесся к словам Гиппиус. Я даже был разочарован: ожидал какой-то страшной тайны, из-за которой экстравагантная поэтесса проделала такой путь в беличьем обличье. А тут…
– Вы знаете, Егор, – сказала Гиппиус, – что я некоторым образом покровительствую молодым людям, которые и за Порогом не изменили поэзии. Поверьте, я даю им больше, чем просто сцена, с которой можно читать стихи. У них у всех трагические судьбы. Такие ранние смерти… Очень много самоубийц. Самый младший – невероятно талантливый мальчик! – убил себя в возрасте тринадцати лет. Несчастная любовь! Над ним смеялись и учителя, и родители, а он решил доказать, что все всерьез. Вы помните себя в тринадцать лет? В этом возрасте все всерьез… И вот – минутный порыв, и даже остается надежда, что в последний момент тебя спасут и полюбят, и все будет, как мечталось… Они не представляют брутальности смерти, пока не встретятся с ней лицом к лицу. Никто так не рвется обратно на Землю, как эти дети. Они ненавидят Атхарту, они изобретают тысячи проектов, как вернуться назад. И никто не убедит их, что это невозможно! Стихи – их единственная радость. Но даже стихи они пишут о возвращении… Я не знаю, кем надо быть, чтобы воспользоваться их несчастьем. И вот я узнаю… Простите…
Она достала из кармана янтарный мундштук. В нем возникла длинная тонкая сигарета, и я поднес зажигалку. Гиппиус затянулась, прикрыв глаза. Судя по запаху, она курила отнюдь не табак.
– И вот я узнаю, что мои несчастные дети тайком бегают на собрания экологов. Они шепчутся между собой о Чистом Учителе Алане Нэе. Я вызвала на откровенный разговор двух барышень, которые особенно ко мне привязаны. И что я услышала? Дескать, есть такая партия – «Молодые экологи». Туда принимают только юных самоубийц. Им внушают, что они не случайно так рано ушли из жизни. Дескать, они избранные и призваны навести в Атхарте новый порядок, предсказанный этим юродивым Терентием. Прости господи! – Гиппиус механически перекрестилась. – И стоит за всем этим Алан Нэй.
Я не знал, как реагировать. Никто не спорит, Нэй – подонок, и очень жаль ребят, попавших ему в лапы, но чем я могу помочь?
– Зинаида Николаевна, – осторожно начал я, – а от меня-то вы чего хотите?
Гиппиус нахмурилась. Все ее тело – от изгиба шеи до узкого носа туфли – выразило изумленное
