— Доченька, — заплакала мама, — чует мое сердце: не поженитесь вы с ним.
— Это неважно, мама, — ровным голосом сказала я, — Важно, чтобы Лекант был жив и невредим.
— Может быть, он еще вернется…
Но Лекант не вернулся.
Я ждала его каждый день, с утра до вечера. Я запустила себя, я перестала есть гипосульфит и аммоний, я не причесывала своих роскошных волос и не натиралась тальком. Родители сохли, глядя на меня. И тогда я вспомнила совет Нищего Духом: когда совсем край придет, идти к священнику Емельяну.
…Я пришла в церковь великомученика Димитрия Солунского сразу после Рождества. Возле храма стояла елка, украшенная фонариками.
— Где я могу найти отца Емельяна? — спросила я у проходящей мимо бабульки.
— Так в сторожке он, чай пьет. Туда вон иди, милая, иди.
И я пошла.
В сторожке было хорошо натоплено. Отец Емельян, тот самый священник, которого я встретила на кладбище в день своих похорон, сидел за накрытым клеенкой столом и пил чай. Я почувствовала, какая исходит от него благодатная сила. Меня бросило в жар…
— Отец Емельян, — тихо позвала я.
Он взглянул на меня и отставил кружку.
— Здравствуй, милая, — сказал он мягко.
— Вы, наверное, меня не помните, — слабея, заговорила я.
— Почему же, помню, — просто сказал священник. — Невмоготу стало, дочка?
— Невмоготу, — опустила голову я. — Я прошу вас отпеть меня. Как положено. Если нужны деньги…
— Не нужны деньги, — сказал отец Емельян и легко, словно молодой, поднялся из-за стола. — Что ж, идем в храм.
Храм был пуст, если не считать старенькой монахини, протиравшей иконы вышитым полотенцем.
— Мать Херувима, — обратился к ней батюшка, — вот, отпевание совершить надо. Ты уж побудь клирицей.
— Как благословите, батюшка, — поклонилась монашка.
Отец Емельян протянул мне зажженную свечу:
— Стой, милая, и молись Богу.
Я взяла свечу и замерла, сосредоточив взгляд на ее ровном желтоватом пламени. И в душу мою полились слова:
— 'Боже духов и всякия плоти, смерть поправый и диавола упразднивый, и живот миру Твоему даровавый, Сам, Господи, покой душу усопшия рабы Твоея Елисаветы в месте светле, в месте злачне, в месте покойне, отнюдуже отбеже болезнь, печаль и воздыхание; всякое согрешение, содеянное ею словом, или делом, или помышлением, яко Благий Человеколюбец Бог, прости: яко несть человек, иже жив будет и не согрешит, Ты бо Един кроме греха, правда Твоя — правда вовеки, и слово Твое — истина. Яко Ты еси Воскресение и Живот, и Покой усопшия рабы Твоея Елисаветы, Христе Боже наш, и Тебе славу воссылаем, со Безначальным Твоим Отцем и Пресвятым, и Благим, и Животворящим Твоим Духом, ныне, и присно, и во веки веков'.
— Аминь, — нежным, почти детским голоском пропела мать Херувима.
Я смотрела на пламя свечи и ощущала себя так, словно это пламя сжигает меня. Тлеют руки, горят пальцы, искры сыплются на преклоненные колени…
— Я горю, — прошептала я. — Господи, спаси меня!
А батюшка продолжал:
— 'Молитву пролию ко Господу, и Тому возвещу печали моя; яко зол душа моя исполнися и живот мой аду приближися, и молюся, яко Иона: от тли, Боже, возведи мя'.
От 'тли' — это значит, от тления?
От смерти.
Молитву пролью ко Господу и Тому скажу мои печали, ибо душа моя исполнена зол и жизнь моя приблизилась к аду…
— Аминь!
Пламя, неистовое пламя охватило мое сердце, но я не чувствовала боли и страха.
Я вижу Свет, Господи, я вижу Твой Свет! Я больше не боюсь смерти!
Смерти нет, это всем известно!
— 'Со святыми упокой, Христе, душу рабы Твоея, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная.
Сам Един еси Бессмертный, сотворивый и создавый человека: земнии убо от земли создахомся и в землю туюжде пойдем, якоже повелел еси Создавый мя и рекий ми: яко земля еси и в землю отыдеши, аможе вси человецы пойдем, надгробное рыдание творяще песнь: алдилуиа, аллилуиа, аллилуиа'…
— Господи, — прошептала я и сгорела.
…Очнулась я в комнате, которую сначала не признала. А потом поняла: это та самая церковная сторожка, в которой отец Емельян пил чай.
Но ведь я сгорела! Почему же я… дышу?
Я дышала! Когда я была умертвием, необходимости в дыхании не было, я могла не дышать сутками и не замечать этого, но сейчас я дышала, и какой же это сладкий был воздух!
Я поднесла к глазам пальцы. На них не было и следа ожогов.
— Ну что, милая, очнулась?
Это был голос отца Емельяна.
— Помогите мне сесть, — попросила я.
Тут же подошла мать Херувима (какое имя!) и помогла мне приподняться.
— С возвращением в мир живых людей, милая, — сказала она.
Я не поверила своим ушам:
— Я — живая?!
— Да, — кивнул отец Емельян. — Сердце теперь у тебя новое и плоть новая. Господом сотворенная.
— А можно зеркало? — срывающимся голосом спросила я.
— Вот.
Монахиня протянула мне небольшое круглое зеркальце.
Я пристально вгляделась в отражение своих глаз.
Зрачки больше не были вертикальными! Да и на лице сиял румянец!
Я уронила зеркальце, оно разбилось.
— Ну к счастью, — улыбнулась монахиня.
А я приложила руки к груди.
В моей груди билось сердце.
Неистовое, бешеное, живое!
— Я не понимаю, — прошептала я.
— А и не надо, — сказал отец Емельян. — То все Божье дело, а мы только дети Его. Чайку попьешь, Елизавета?
— Меня так давно никто не называл, — проговорила я, — Я уже и забыла о своем настоящем имени. — И заплакала.
Теперь по моим щекам струились слезы. Настоящие слезы.
И они не прожигали дорожек на коже.
— Чайку, чайку, — засуетилась монахиня Херувима, — Попей, милая. Мы его на целебной воде завариваем, от источника святого целителя Пантелеймона.
Она протянула мне чашку с чаем.
