— Тссссс!
На лице его снова появилась улыбка. Вот только улыбкой назвать ее было нельзя: губы едва заметно дрогнули, но глаза оставались пустыми, как две дырки. Как две маленькие штольни.
Шериф подмигнул и вышел. Волков слышал, как дважды повернулся ключ в замке.
Баженов вышел на крыльцо и услышал жизнерадостный голос, доносящийся из динамика:
— …реагирует на малейший свет, звук, шевеление воздуха! — Было отчетливо слышно, как Тамбовцев причмокнул, словно рассказывал о каком-то необычайно вкусном блюде, мечте любого гурмана. Но, вместо долгожданного рецепта, в динамике раздалось: — У больного начинаются неконтролируемые судороги, все мышцы напрягаются сверх всякой меры, тело изгибается дугой. В такие моменты можно класть на него бетонную плиту весом в пять тонн, и он все равно не прогнется. — Шериф усмехнулся: живо представил себе эту картину — изогнувшееся в судорогах тело, над ним висит бетонная плита, и Тамбовцев, махая рукой, громко командует: «Майна!» — У больного начинается неконтролируемое мочеиспускание и дефекация. У мужчин — эякуляция. То есть семяизвержение, только это совсем не так приятно, как обычно. Вот так, дорогие мои. Но это еще не все…
Еще полчаса, как минимум, он продержится. Пусть нагнетает: кашу маслом не испортишь.
Он взглянул на часы: без пятнадцати шесть. Надо заскочить домой — ненадолго, вправить мозги Настасье, пусть сидит дома, что бы ни случилось. И Ваську чтобы никуда не отпускала.
СТОП! Шериф застыл на месте. А ведь Васька куда-то ушмыгнул с самого утра. Где он может быть? На школьном дворе? Вряд ли, там собираются ребята постарше: таких, как Васька, они в свою компанию не принимают. Куда он еще мог пойти? С новой рогаткой?
То, что у Васьки есть новая рогатка, Шериф знал точно. Ему не обязательно было ее видеть, он просто знал об этом, и все. На то он и Шериф. Если он знает все обо всех жителях Горной Долины: кто с кем спит, кто что ест и кто чем дышит, то уж про родного сына ему были известны самые незначительные мелочи.
В «дальний» лес! Стервец наверняка пошел в «дальний» лес! Черт! Только бы он не успел дойти до поляны, той, где заброшенная штольня! Черт!
Сейчас Баженов ругал себя на чем свет стоит. Все это миндальничание с Волковым казалось ему пустой тратой времени.
Надо было подойти к нему, когда он сидел на лавке перед участком, между Мамонтовым и Качаловым, приставить дробовик ко лбу — в самую середину — и выстрелить, посмотреть, какого цвета у него мозги. Сэкономил бы пару драгоценных минут.
Какой-то страшный, черный порыв охватил его, но лишь на несколько мгновений. Он перевел дух и застыл, потрясенный.
Что я такое говорю? «Приставить дробовик ко лбу»? Что со мной происходит? Неужели «дыра» в моей голове растет? Неужели я становлюсь таким, как и предсказывал этот поганый Микки: бешеным псом, которого необходимо пристрелить, пока он не натворил бед?
Шериф почувствовал, как покрывается липким холодным потом. Из подмышек пот струился в рукава, неприятно холодил локти и вот уже добрался до запястий. Из паха пот стекал по ногам и заливал сапоги, Баженов явственно услышал, как там захлюпало, словно он зачерпнул воды, переходя вброд глубокий ручей.
Ладони взмокли. Он медленно поднес их к лицу. Что это? Его передернуло. Что это?! Это не пот вовсе! Это… кровь!!! На мгновение ему померещилось, что его руки испачканы свежей, дымящейся кровью.
Шериф вскрикнул и покачнулся. Он зажмурился, а когда наконец нашел в себе силы вновь открыть глаза, видение исчезло. Руки как руки, никакой крови.
Он тяжело вздохнул и сел в уазик. Потянулся к ключам, торчавшим в замке зажигания, и замер. Медленно… медленно перевернул руку ладонью вверх. Нет. Никакой крови.
Он завел двигатель, включил передачу, нажал на газ. Его дом был следующим по Центральной улице, на другой стороне, но Баженов давно уже отвык ходить пешком, по городу и за его пределами он передвигался только на верном «железном коне». Он ехал, смотрел по сторонам, в зеркало заднего вида и с удовлетворением отмечал, что на улице — сколько он мог видеть, от самой Головы и до кладбища — никого нет.
Правильно! Сидите дома. Бешеный пес вышел на улицу — крутилось у него в голове, и чей-то голос, очень похожий на тот, который однажды сказал: «Зовите меня Микки…», ехидно повторял: «А ведь бешеный пес — это ты». Потом — нараспев, сладострастно: «Бешеного пссс-а-а-а…», а потом — громко, отрывисто, словно лаял: «ПРИСТРЕЛИТЬ! ПРИСТРЕЛИТЬ! ПРИСТРЕЛИТЬ!».
Нет. Не получается…
Ружецкий посмотрел на себя в зеркало. На лбу и кончике носа выступили капельки пота, маленькие, блестящие, как бисер, которым была вышита ее кофта. Как ее звали? Ту, последнюю? Марина? Лариса? Что-то похожее, трехсложное греческое имя с морской тематикой: Марина — значит «морская», Лариса — «чайка».
Он попробовал сосредоточиться. Вода текла в раковину шумной струей, скрадывая посторонние звуки.
Он облизал кончики черных усов. Соленые. На верхней губе у него наверняка такие же бисеринки пота, как на лбу и носу.
Да… да… Этот бисер на кофте. Сначала она сняла кофту, и Ружецкий увидел лифчик леопардовой расцветки. Не совсем то, чего бы ему хотелось. Ему больше нравится классическое, белое белье. Даже не просто белое — белоснежное, оно так красиво смотрится на загорелом поджаром теле.
Правда, эту Марину-Ларису нельзя было назвать загорелой. И уж тем более — поджарой. На вид ей было лет тридцать пять. Может, на самом деле ей было меньше, что поделаешь, женщины ее профессии быстро стареют. Очень быстро.
Ружецкий запомнил короткий ежик у нее под мышками. Это выглядело не очень аккуратно, но по- своему Трогательно. Этак по-домашнему, словно у нее давно уже не было мужчин, а для себя бриться лень.
На самом деле у нее конечно же был мужчина. Возможно, всего лишь пару часов назад, но это ничего не меняло. Ему хотелось видеть в ней домохозяйку-простушку, не слишком избалованную радостями секса.
Ружецкий напрягся и ускорил движения.
А потом… Потом она сняла джинсы. Фу, черт! Почему женщины почти перестали носить юбки? Юбки и чулки, с ажурной резиночкой, охватывающей середину бедра? Тогда бы он попросил ее не снимать чулки, подтянутая нейлоном ножка выглядит куда привлекательнее, но у этой коровы (Марины-Ларисы) под джинсами конечно же оказались колготки. Черные переливающиеся колготки с отвисшей мотней, сквозь которую просвечивали такие же леопардовые трусы. Затаившийся хищный зверь в ночном сумраке джунглей. Ха!
Он заработал быстрее.
Слава богу, колготки она стянула достаточно быстро и бросила на пол. Черным бесформенным комочком они застыли рядом с ножкой кровати.
Потом была пауза: она уходила в ванную комнату. Ружецкий слышал пение воды в трубах и шипение душа. Потом туда же отправился он, а когда вернулся, Марина-Лариса лежала, укрывшись до подбородка одеялом.
Тогда он заставил ее снова одеться — исключая, разумеется, эти отвратительные колготки! — и снова медленно раздеться, что она и сделала, по-дурацки закатывая глаза и неумело покачивая полноватыми бедрами. Хорошо, что она не поворачивалась спиной, а все время смотрела на него, плоская отвисшая задница с «апельсиновой коркой» — это не то, что может его возбудить.
Да, пожалуй, момент раздевания — пусть это выглядело всего лишь как жалкая пародия на стриптиз! — был самым волнующим. У него даже встал — без «гуманитарной помощи», как он это называл, — чего давно уже не случалось.
