Ружецкий попробовал угадать, какой из них приглянулся его… соседке.
Наверняка вон тот яблочный штрудель. Она его приготовит в воскресенье. С самого утра по всему дому будет стоять аромат свежей сдобы и запах антоновки. А-а-а! Вкусно! Но… Не мылься, Ружецкий, мыться не будешь. Все сожрут ее подруги, попивая ликер и нахваливая ее на разные голоса: «Ах, Ирочка, как вкусно! Вот ведь повезло твоему дураку: умница, красавица, а уж хозяйка какая! „Ммм!“. Противное чмоканье, пальцы собраны в щепоть, губы сложены куриной гузкой, и это дурацкое чмоканье. Ммм! Ммм! Ирочка, золотце! И еще по одной рюмке — хлоп! И снова — нахваливать друг друга: „Да какие же мы хорошие, да каким же уродам мы достались…“ Росомахи! И каждая про себя думает, что она — самая лучшая. Самая умная и самая красивая. И вокруг нее вращается Солнце и прочие светила. Убожества! Любая ковельская проститутка лучше всех вас, вместе взятых, потому что знает себе цену и не пытается продать мшавину между ног по цене божьего дара. Тьфу!
— Приятного аппетита, дорогая! — Ружецкий развернулся и пошел прочь с кухни.
Пожалуй, наскоро поем у Белки. Там же и выпью.
Он запустил руку в карман джинсов: денег было немного, но ему хватит. Он не будет напиваться, просто чуть-чуть выпьет.
Ружецкий просидел у Белки почти два часа, ушел из заведения незадолго до того, как туда ввалилась мамонтовская компания, поэтому драку конечно же не видел. (И даже если бы видел, встревать не стал.)
В четыре он был уже дома, сытый и довольный, под мышкой зажата бутылка Белкиного дистиллята. Он поднялся в свою комнату, на второй этаж (они с Ириной давно уже жили в разных комнатах: соседи, что тут скажешь?), выпил еще немного и незаметно для себя уснул. Он не почувствовал запаха болотной гнили, заполнившего весь дом.
Баженов открыл калитку, вытер об решетку налипшую на сапоги грязь, громко топая, медленно поднялся по трем ступенькам крыльца и толкнул дверь.
Он всегда поднимался на крыльцо медленно и громко топал, словно предупреждал домашних: «Я иду. Самый главный зверь в лесу, если вы понимаете, о чем идет речь, возвращается в свою берлогу». Четкие приоритеты — вот что он считал главным в семейной жизни.
Правда, его жена никогда и не претендовала на лидерство, но при этом никогда и не чувствовала себя в чем-либо ущемленной. Она знала, что от Кирилла всего можно добиться: надо только правильно выбрать тон и улучить нужный момент. К мужчине нужно относиться ласково и бережно, как к больному ребенку, если ему хочется играть роль главы семьи — ради бога! Пусть играется! Все равно он сделает так, как она хочет, без крика и этих изматывающих скандалов. К тому же кричать на Кирилла — себе дороже, она видела, что бывает с теми, кто осмеливается ему перечить. А ведь это все были здоровые и сильные мужчины, ее-то, пожалуй, он и убить может. Под горячую руку. Правда, жалеть потом будет. Но сгоряча может. Если она не уймет беса противоречия, стучащего острыми копытцами в сердце каждой женщины. Но с бесом Анастасия Баженова справлялась не менее умело, чем с мужем.
Она стояла на веранде, молитвенно сложив руки, и внимательно слушала проповедь Тамбовцева: к тому моменту накал страстей в его речи достиг высшей точки. Шерифу речь старого дока больше напоминала вечернюю сказку, одну из тех, которые в годы его детства читал по радио дядюшка Римус, с небольшой поправкой — дядюшка Римус никогда не читал ТАКИХ страшных сказок.
— …больной задыхается, — XXXX-Х! — очень натурально изображал Тамбовцев, — ему не хватает воздуха, язык чернеет, распухает и вываливается изо рта…
— Это правда, Кирилл?
Шериф подошел, обнял ее за то место, которое они по обоюдному согласию называли талией, и поцеловал.
— Васька дома?
— Дома, слава богу. Только что пришел.
Отлично. Одной проблемой меньше. Все-таки гораздо спокойнее — И СВОБОДНЕЕ — себя чувствуешь, зная, что твои близкие в безопасности.
«Крепкий тыл — основа фронта» — так говорил в армии их комбат. Всем хотелось служить в десанте, пограничных войсках или морской пехоте, лицом к лицу с настоящей опасностью. Но Баженов попал в обычную тыловую часть, служил водителем на «хлебовозке». Потом уже, на собственном опыте, он неоднократно убедился в правоте слов комбата — старого тридцатисемилетнего мужика, как казалось тогда. Сейчас ему самому тридцать шесть, и про крепкий тыл он знает не понаслышке. «Крепкий тыл — основа фронта».
— Не волнуйся. Я разберусь. Ты, главное, сиди дома и Ваську никуда не пускай. Даже в туалет. Пусть мочится с заднего крыльца.
Как был, в сапогах, он прошел в комнату. Некогда было снимать.
Сын сидел на диване, забившись в угол.
— Васька! Все в порядке?
Сын, обычно такой разговорчивый, только кивнул. Шерифу не понравилось выражение его лица. Какое-то испуганное. Он подошел, присел рядом.
— Что с тобой?
Васька помотал головой. Это должно было означать: «Ничего».
Анастасия видела комочки земли, упавшие со знаменитых ковбойских сапог мужа, но не сказала ни слова. «Значит, у него была причина так сделать. Мне легче убрать, чем ссориться».
— Что случилось? — повторил Баженов. Васька молчал.
— Испугался, наверное. Вон, по радио какие ужасы передают. Тамбовцев небось опять с утра «на кочерге». Ишь, как старается, — подала голос Анастасия.
— Угу… — Шериф потрепал сына по голове. — Не бойся. Я контролирую ситуацию. — Любой мужчина хочет быть героем для своего сына. У Баженова это получалось. И он очень этим гордился.
— Ну ладно. Вернусь, поговорим. — На языке у Шерифа крутился какой-то вопрос, который он хотел задать сыну. Что же он хотел спросить? Забыл. Черт возьми, напрочь забыл. Иногда это бывает.
— Ты… это, Василий. Остаешься за старшего. Следи, чтобы мама никуда из дому не выходила. И сам никуда не уходи: кто ее будет защищать, если вдруг прибежит бешеная собака? — Шериф уже верил в эту байку про бешеную собаку так, словно не сам ее придумал час назад.
Васька кивнул.
— Ну пока! — Баженов встал с дивана и направился к выходу. В дверях коснулся жены — просто положил тяжелую руку ей на плечо.
Она протянула ему сверток в промасленной бумаге. Он знал, что там лежит: бутерброды. Молча взял и пошел дальше. Никаких «спасибо» и «пожалуйста»: она не для того делала бутерброды, чтобы услышать «спасибо», просто знала, что он с утра еще ничего не ел, и этой причины было достаточно.
На крыльце он остановился, похлопал себя по карманам. Она достала из передника пачку сигарет и протянула мужу.
Шериф поскреб красный обветренный подбородок с пробивающимися иголками щетины и сказал:
— Ты не бойся. Я справлюсь.
— Я знаю, — ответила она.
Возможно, если бы она знала, что это — их последний разговор, то бросилась бы ему на шею, начала причитать, ахать и охать… Но скорее всего, нет. Она бы так и стояла на месте, вытирая полинявшим передником красные натруженные руки. У нее никогда не было чувства, что они чего-то НЕ УСПЕЛИ. У них все было ХОРОШО.
— Пока, — сказал Шериф и, не оглядываясь, пошел к машине.
Часы у него на руке показывали десять минут седьмого.
— Ну вот, пожалуй, и все, что я вам вкратце хотел рассказать про бешенство…
У Левенталя округлились глаза. «Вкратце»?!! Старый дурень болтал без устали час с лишним и, если бы он время от времени не щипал его за локоть, вещал бы еще столько же.
