наставников?
Но сейчас она не сдержалась.
— Это вы что девушке предлагаете? — спросила она зловеще, подступая к мастеру. Тот был на полголовы ниже Маши и заметно щуплее, поэтому невольно шагнул назад.
— А в чем дело, товарищ работница? — спросил он, нахмурившись.
— А в том, что вы ее склоняете к сожительству против ее воли, — сказала Маша, и не думая приглушить голос. — В обмен на улучшение жилищных условий и повышение разряда!
— Что за глупости? — Мастер заозирался. Показавшиеся из раздевалки девушки с интересом прислушивались к разговору. Ученица стояла молча и краснела. Мастер обратился к ней: — Девушка, я вам что-нибудь предлагал? Что-то обещал?
Маша уставилась на девчонку. Та опустила глаза и помотала головой.
— Дай честное общевистское, — сказала ей Маша, — что ничего не было. Вот на Книге Вождя клянись! И я даже извинюсь!
Ученица уставилась на нее несчастными глазами, но ничего не сказала. Дать ложную клятву она не могла.
— Вот так, да? — Маша посмотрела на нее, потом на мастера. — А вы что скажете? Тоже будете головой мотать или таки слово дадите?
— Даю честное общевистское слово, — громко произнес тот, — что ничего этой девушке не предлагал!
Повисла тишина, только шушукались сотрудницы в отдалении, да вахтер навострил уши в своей будочке.
— Все понятно, — сказала Маша. На душе у нее было поразительно гадко. — В таком случае прошу прощения. До свидания.
— Я на вас жаловаться буду, — желчно сообщил ей мастер. — За клевету! Сообщу куда следует!
Она, не обратив внимания на его слова, прошла мимо мастера, так и не взглянув больше на ученицу.
— Так она же неблагонадежная, — послышался чей-то голос. — Чего от нее ждать!
Хлопнула тяжелая дверь, отсекая фабричный шум и голоса.
На улице было тихо. Маша полной грудью вдохнула морозный воздух и медленно пошла по улице к общежитию. Потом передумала и направилась к окраине поселка: возвращаться домой не хотелось. Да и какой это дом? Маленькая холодная комната, которую она делила еще с тремя фабричными работницами: одна храпела, вторая боялась простуды и запрещала открывать окно (а Маша отчего-то начала тосковать по свежему воздуху), третья любила читать по ночам, и свет мешал спать всем остальным. Впору было пожалеть, что нельзя взять одеяло и уйти ночевать в теплую конюшню, на мягкое сено, где уютно пофыркивают и хрустят овсом лошади. Пахнет, конечно, не слишком приятно, но и в общежитской комнате не сказать чтобы благоухало: баню топили раз в неделю, а зимой желающих обливаться холодной водой в летней душевой не находилось. (Запряжинск был меньше Верхнешвейска, водопровод тут провели пока только к промышленным объектам.) А еще одна соседка (которая боялась простуды) обожала розовую воду и брызгалась ею каждое утро (где только добывала!). Маша всякий раз начинала чихать и выскакивала из комнаты как ошпаренная.
Под черным зимним небом в ярких холодных звездах думалось хорошо. Маша и размышляла, загребая валенками снег на нечищеной дорожке, поглядывала по сторонам, подмечая, как тускло светятся окна: видно, опять напряжение упало. Местная подстанция частенько выходила из строя, а резервная с трудом выдерживала нагрузку.
Почему она раньше не замечала, как бедно они живут? Не в честной простоте, как завещал Вождь, а именно бедно! В том, другом мире даже в крестьянских домах топили печи, а на полу лежали хоть вытертые, да половички. Да и на стол худо-бедно можно было собрать: своя живность все-таки, не корова, так хоть коза или куры, да еще огород… Неподалеку ведь тоже обхоз находится, куда летом ездят на прополку, а осенью картошку копать! Там и коровы есть, и большущие курятники, и где это все? Почему в столовой каждый день, считай, одно и то же, пресное и водянистое? Хлеб и тот какой-то будто картонный… Маша вспомнила деревенские караваи и тяжело вздохнула.
Первое время по возвращении она думала, что это ей кажется. Насмотрелась на чужую мещанскую жизнь, отвыкла от присущей общевистам простоты, вот и давится комковатой кашей! Но шло время, и она постепенно начала понимать — нет, ей не кажется. А еще можно было смотреть по сторонам, и она частенько подмечала, как общежитская повариха таскает к себе какие-то кульки и кастрюльки. Догадаться, что в них, было несложно. А еще она подмечала, что некоторые отчего-то живут получше других, и это не всегда соответствует их заслугам перед обществом. У кого-то, хоть он всего-то слесарь пятого разряда, отдельная комната, а у кого-то даже две — в бараке на три семьи, хотя семьи у него как раз и нет. Все это было странно, но думать Маша умела, и выводы, к которым она пришла, ей совсем не нравились.
Правда, приглядываться Маша начала не так уж давно: сразу по возвращении ею занялись соответствующие органы. Она не возражала, честно отвечала на все вопросы, повторявшиеся по сотне раз. Она считала, что это правильно, ведь неизвестно, где она была, чего там набралась. Может, она забыла принципы общевизма. Или, того хуже, ее совратили с пути истинного и послали шпионить, чтобы потом вторгнуться в мир взошедшего солнца и вновь установить в нем волчьи законы капитализма!
И Маша снова и снова рассказывала, как старалась донести до чужих людей заветы Вождя, а над ней смеялись, как наконец нашла товарищей, но тех выследили власти и отправили в ссылку, а ее вернули обратно. Вот последнее очень интересовало сотрудников органов: почему это самую опасную в том мире общевистку отпустили с миром, а не казнили? Маша отвечала первое, что приходило в голову, все-таки немного она поняла тех людей: если б ее казнили, то товарищи бы ее не забыли, сделали символом, а тогда с ними стало бы сложнее бороться. А так ее уход наверняка преподнесли как бегство, а какая вера беглецу? Так вот подорвали устои едва зародившегося общевизма в том мире!..
Спрашивали также, почему она не боролась до конца? Тут уж Маша честно могла сказать, что ей, простой ткачихе, не под силу оказалось в одиночку объяснить людям, что общевизм лучше их гнилого капитализма, и она думала, что сможет получить помощь.
Только об одном она умолчала — о Весе. Маша прекрасно понимала, что, если сама расскажет о связи с аристократом, даже и вынужденной, ей конец. Такого ей не простит ни один товарищеский суд, и придется ей доживать свой век где-нибудь в исправительной колонии для таких же, как она, предательниц. И то, что она себя предательницей никак не чувствовала, ей бы не помогло.
Неизвестно, поверили ли ей (все-таки Маша не расставалась с Книгой Вождя, могла цитировать ее наизусть с любой страницы и назубок знала все, что полагается знать хорошей общевистке), но в итоге все-таки отпустили и разрешили вернуться в Верхнешвейск и восстановиться на фабрике.
Так она и поступила, радуясь, что возвращается наконец домой. Только дома ее не очень-то ждали, как выяснилось. Место ее на фабрике успели отдать новенькой, пришлось ждать, пока будет вакансия, а пока работать на подхвате. Место в общежитии тоже заняли, ее поселили с вовсе не знакомыми девицами из прядильно-мотального цеха, которые вечно обсуждали неизвестных Маше парней.
А еще — ее сторонились, Маша это скоро поняла. Иногда за спиной перешептывались: как же, пропадала неизвестно где, ею занимались органы, она неблагонадежная, вот как они говорили! Если бы только ей дали рассказать, объяснить… Но в органах ее особо предупредили, чтобы не вздумала ничего никому говорить. Военная тайна, сказали они сурово, и Маша дала честное общевистское слово, что не выдаст ее никому.
Не только женщины, но и мужчины, славные парни, с которыми она когда-то приятельствовала, стали обходить ее стороной. А липли к ней теперь все сплошь такие, что хоть оторви да выбрось: или лентяи, на которых другие девушки не смотрели, или те, кто хотел продемонстрировать свою смелость — как же, с неблагонадежной-то погулять, удаль показать! Маша это прекрасно понимала, и ей было горько.
Тогда она и решила переехать, выпросила перевод в Запряжинск, думала, на новом месте все будет иначе. Но слухи как-то добрались и сюда. Не успела она прижиться, как началось все то же самое.
«Может, и правда надо было остаться да выйти замуж за Яныка, — думала она иногда в сердцах. — Пускай он до денег охоч, но он же о хозяйстве радел. О том, чтобы у нас с ним и у деток все было, чтобы не голодать…»
