шерстяным одеялом — синим, с тремя грязно-белыми полосками. На кровати сидит человек. Он худ, небрит, волосы давно не стрижены, клочьями падают на глаза. Старческие пальцы с желтыми обгрызенными ногтями иногда подрагивают. Человек говорит тихо и неразборчиво. Как будто он устал. Как будто он болен. Как будто у него пересохло в горле. Словно его давно не кормили. Практически все это — правда.
Перед ним на неудобном железном табурете сидит крыса. Она показывает старику картинки: человек, крыса, дом, дерево, мяч, автомат, стол. Картинок много — целая толстая пачка. Большинство рисунков выдрано из книг и наклеено для прочности на листы картона, поэтому они очень разные — побольше и поменьше, черно-белые и цветные, яркие и выцветшие.
Старик, щуря подслеповатые глаза, послушно произносит:
— Человек… Крыса… Дом… Дерево…
Крыса вслушивается в его слова. Заставляет язык во рту изогнуться совершенно невероятным образом, чтобы издать звуки, хотя бы отдаленно похожие на человеческую речь. Вместо привычного писка из ее пасти звучит что-то совсем другое, но это и сравнить нельзя с тем, как говорят люди. Тем не менее нужно продолжать. Те, кто главнее, приказали учить язык врага. Тем, кто главнее, нельзя перечить. Иначе — смерть, быстрая и беспощадная, или медленное и мучительнее угасание на каторжных работах. И еще неизвестно, что хуже.
Старик отчаянно старается называть то, что ему показывает крыса, как можно более разборчиво, четко (по крайней мере, ему кажется, что четко) проговаривает звуки, словно перед ним — ребенок. Ему хочется спать. Да и поесть бы не помешало. Ему не хочется умирать.
Крыса, сидящая на табурете с пачкой рисунков, тоже из кожи вон лезет, пытаясь повторить слова, которые он произносит. Но по глазам пленника видно, что ничего не выходит. Он мог бы сказать что угодно, заявить, будто эта крыса — лучший ученик на свете, уникальный полиглот, мгновенно овладевший русским языком, однако правду не скрыть: она легко читается в его взгляде. Крыса знает, что этот человек обречен. Проще добыть новых пленных, чем возиться со старыми. Все равно им одна дорога — на тот свет. Рано или поздно. Но пока два скучающих охранника, подпирающие спинами дверные косяки, не волокут старика вон из камеры, а позволяют ему жить, надеясь на чудо, сидящая на табурете крыса будет выполнять повеление тех, кто главнее.
— Вот так это было, — сказал собеседник Олега, глядя куда-то мимо него. — Кто-то придумал научиться вашему языку, но особого приоритета эта программа не имела. Брали пленных, старались выжать из них что-то, но толку выходило — ноль.
— Ага, — кивнул Олег. — У нас тоже было что-то в этом роде. И тоже — никакого результата. Но давай дальше, про себя.
— Да я про себя и рассказываю. Вот так все это тянулось. Дни… Недели… Месяцы… Конечно, лучше делать вид, что ты со всем возможным рвением выполняешь приказ, чем отправиться на фронт. Там стреляют. А это значит, что там могут убить. И вообще — ты просто не представляешь, — крыса даже вздохнула, словно ей тяжело было в этом признаваться, — как мы вас боимся.
— Что? — переспросил Музыкант. — Боитесь? Почему?
— Представь, — терпеливо принялась объяснять хвостатая тварь, — что всю твою жизнь ты мечтал лишь об одном: жрать. Жрать, чтобы жить. Жить, чтобы опять жрать. И у тебя был враг. Сильный — гораздо сильнее, чем ты. Он делал все, чтобы ты не мог достичь своей мечты: не пускал тебя к жратве, травил ее ядами, убивал тебя. А потом ты вдруг изменился. Изменился настолько, что смог взять в лапу оружие врага и направить это оружие против него. Ну? Теперь ты понимаешь? Мы научились стрелять, но по сути многие из нас остались теми же самыми серыми тварями, что мечтают лишь об одном: нажраться от пуза.
— Многие? Не все? — недоверчиво уточнил Олег.
Крыса, стоявшая перед ним, смотрела Музыканту в глаза. Не отводя взгляда.
— Нет, не все, — спокойно сказала она. — Мы очень разные.
— Неужели? — Музыкант ухмылялся все так же недоверчиво.
— Представь уж. Вы со стороны тоже выглядите одинаковыми для нас. Да что там человек для крыс! Я читал ваши книги. В них много говорилось про то, что негры не могли отличить одного белого человека от другого, белые не видели разницы между китайцами и вьетнамцами, русские скопом именовали чурками всех, кто жил по ту сторону Кавказских гор… Чего уж теперь говорить про нас и вас? У нас теперь тоже есть семьи, есть имена.
— Даже так? А тебя как зовут?
— Если мое имя перевести на ваш язык… — задумалась крыса. — А зови-ка меня Флейтистом.
— О как! — усмехнулся Олег, увидевший в прозвище крысы тень совпадения с его собственным.
— В чем дело? — не поняла его крыса.
— Да ладно, — махнул рукой глухой снайпер. — Объяснять долго. Ладно, Флейтист, мы отвлеклись. Что там было дальше?
Олег взял флягу, хлебнул воды. Крыса, мгновение подумав, вынула из висящей через плечо сумки стакан.
— Налей мне тоже, — попросила она, протягивая стакан Олегу. — От разговоров на вашем языке мгновенно сохнет в горле. Не понимаю, как у вас давно языки не поотваливались… Так вот. Как я уже сказал, ничего из идеи научиться говорить по-человечески не выходило. И судя по одной беседе, которую мне удалось подслушать, всю группу, которая этим занималась, планировали закрыть.
Флейтиста тогда звали совсем по-другому. В переводе на русский это короткое попискивание звучало, наверное, как «Маленькая- бесполезная- дрянь- которая- вечно- путается- под-ногами — на-нее- только- пищу- переводят». Он был меньше многих своих сородичей и заметно слабее. Его родители, выяснив это, плюнули на детеныша и перестали о нем заботиться. Однако, как все крысы, «Маленькая- бесполезная- дрянь- которая- вечно- путается- под-ногами — на-нее- только- пищу- переводят» был живучим и не собирался просто так сдаваться. К тому же те, кто главнее, нуждались не только в бойцах. Те, кто главнее, догадывались, что голова существует не только для того, чтобы запихивать в нее пищу. В крайнем случае, таких, как будущий Флейтист, можно было использовать на разных подсобных работах. Вот он и угодил в группу по изучению человеческого языка.
Впервые увидев живого человека, он испугался. Ему удалось побороть свои чувства — сложную смесь жгучего интереса, который влек его к врагу, и панического ужаса, требовавшего от тела одного: бежать, забиться в угол, отыскать нору и скрыться в ней. Однако уже тогда «Маленькая- бесполезная- дрянь- которая- вечно- путается- под-ногами — на-нее- только- пищу- переводят» понял, что в крысах глубоко- глубоко, на уровне инстинкта (тогда он еще не знал этого слова, но, если бы ему объяснили, он прекрасно понял бы, о чем идет речь) сидит страх перед своим противником. И, переборов желание мчаться со всех ног в поисках спасения, крыса взялась за дело. Его стоило делать хорошо или, по крайней мере, старательно изображать, что работа движется. Иначе — фронт.
Однако толку от изучения языка людей не было. Речевой аппарат крыс не позволял выговаривать слова, которые произносили пленники. Конечно, можно было научиться общаться письменно. Как слышал краем уха «Маленькая- бесполезная- дрянь- которая- вечно- путается- под-ногами — на-нее- только- пищу- переводят», была другая группа, где занимались этим вариантом общения, и у них вроде бы получалось лучше. Но разговор с листом бумаги и карандашом занимает больше времени и не позволяет понять реакцию собеседника по мимике, интонации и всему прочему. Поэтому деятельность их группы продолжалась.
А потом их решили прикрыть. Где-то там, наверху, среди тех, кто главнее, было решено, что они не добились проку, сделав все, что могли. Отрицательный результат — тоже результат, это понимали даже крысы. Было наглядно доказано, что крысы, даже увеличившиеся в размерах и научившиеся водить автомобиль и стрелять из пистолета, не могут говорить на языке людей. И Флейтист, которого тогда еще так не звали, в принципе был с этим согласен. Только на фронт ему все равно не хотелось.
Последний человек, с которым ему довелось работать, был женщиной. Самкой. Человек-женщина, одетый в камуфляжный комбинезон, попал в плен во время случайного столкновения в порубежье, когда людям и крысам одновременно пришла идея попробовать пошарить в некоем бомбоубежище. Обрывочная информация указывала на то, что там могут храниться медикаменты и консервы, и вообще их стоило
