мать его… это самое… с Рудным воеводой… и греха не страшится! И Юлька…
– Гр-р-р! Ягодку не трожь!!!
– Так я ж и объясняю… Михайла так прямо при всех и сказал: «Бурей – добрейшей души человек!» Уж ему ли не знать? Так и говорит: «Добрейшей души!» И все соглашаются! Да и как не согласиться? Я всяких в своей жизни видал… с князьми, как с тобой, разговаривал, а такого, как ты, ни разу не встречал!
– Ну… ты уж совсем… – Бурей опять ухватился за кувшин, но обнаружил, что чарки полны. – Прям… тебя послушать, так и…
– И скромный! – подхватил Сучок. – И набожный! И… давай, Серафимушка, за тебя! Дай тебе Бог здоровья!
Друзья опрокинули по чарке, Бурей захватил жменю квашеной капусты и смачно захрустел, а Сучок, нюхнув корочку хлеба, продолжил:
– Я ж тут было уже совсем затосковал, народ-то все вокруг дикий, видом страхолюдный… даже зверообразный! Прямо сыроядцы какие-то! Нет, на вид-то они даже и благообразны… некоторые, но в душе-то! Ты представляешь? Я ему в морду со всей мочи, а он смотрит так, будто неприятно ему, что я руки перед тем не помыл!
– Гы-ы-ы! Это у нас умеют!
– Вот именно! И вдруг ты! Посреди всего этого ужаса! Такая же, как я сам, душа неприкаянная. Ну, признайся: ты ведь тоже почуял? А? Ну, почуял же? – Сучок сжал ладони перед грудью и умилился: – Как ты меня тогда об забор! Ласково, даже не сломал ничего!
– Ну уж… ласково… – засмущался Бурей. – Скажешь тоже… неприкаянная.
Застенчивость настолько не вязалась с внешним видом обозного старшины, что Сучку стало его жаль и захотелось сказать что-нибудь ободряющее.
– А за Юленьку ты, Серафим, не беспокойся! Она сама кого хочешь… Вот у меня один дурень ее как-то дурным словом помянул, так тут же, не сходя с места, себе обухом по пальцу и звезданул! Чуть не в лепешку разбил!
– Гы-ы-ы! – тут же развеселился Бурей. – А ты говоришь: «Таинство! Целкость!» Гы-ы-ы!
– Да! Таинство! – взвился Сучок. – Если хочешь знать, у нас в Новгороде-Северском любой из моей артели… Ну, вот случается, что выпить страсть как охота, а нечего! И тогда мы идем в кружало и бьемся там об заклад… на выпивку, само собой. В мах, из-за плеча, рубим топором мухе лапки. А муха жива остается! Только муху покрупнее надо брать – работа все-таки тонкая. А еще лучше овода – он на вид муха мухой, только серая, но не в пример нажористей.
– Мухе? Ноги?
– Ага!
– Топором?
– Им, родимым!
– Врешь!
– На, смотри!
Сучок сунул Бурею под нос указательный палец левой руки с искривленным, бугристым, изуродованным давним ранением, ногтем.
– Вот! Это я, еще когда только учился, себе тяпнул.
– Ух ты! – восхитился обозный старшина. – За это надо…
– Да! Наливай!
Бурей снова промахнулся мимо чарки, но на этот раз плеснул бражку не на стол, а в миску с кашей.
– Ничего! – успокоил его плотницкий старшина. – Так даже лучше – и выпивка и закуска разом.
– Ничего не лучше! – не согласился Бурей. – Пока я его обеми… обиме… двумя руками держу… – он ухватился за столешницу так, что захрустели толстенные, в два пальца, доски, – не вертится. Но наливать- то тогда как? Руки-то заняты!
– Ну, давай я наливать буду.
– Невместно! – Бурей замотал головой. – Ты гость!
– Ну, тогда… не знаю! Э-э… Может быть, я стол подержать попробую?
– О! А ну давай!
Некоторое время обозный старшина внимательно наблюдал за усилиями старшины плотницкого, у которого от натуги даже вспотела лысина, потом разочарованно вздохнул и поинтересовался:
– А сильней не можешь?
– Фу-у! – Сучок утерся рукавом. – Что, совсем не помогает?
– Не то чтобы совсем… крутится-то медленнее, но не останавливается же, зараза!
– И как же быть? Наливать-то надо!
Оба сотрапезника впали в задумчивость. Сучок чертил пальцем на мокрой столешнице какие-то сложные узоры, а Бурей, сжимая в кулаке по нескольку лесных орехов, дробил на них скорлупу и, сам того не замечая, просыпал большую часть плодов своих усилий мимо стола, на пол. После нескольких минут размышлений обозный старшина кивнул сам себе, решительно хлопнул ладонью по столу, скривился, наколов руку обломком ореховой скорлупы и спросил:
– Кондраша, ты мне друг?
– Серафи-им! Да что ж ты такое… Даже и обидно как-то!
– А если друг, то научи меня таинству целкости!
– Вот, значит, как… – Сучок побарабанил пальцами по столешнице. – А! Будь по-твоему, Серафимушка. Для друга не жалко! Только уж не обессудь, научу не всему таинству, а только чтобы наливать без промаха. Значит, так…
– Тсс! – Бурей прижал палец к губам. – Идет кто-то.
В горницу вошла холопка с глиняной миской в руках. В миске горкой лежали куски исходящего ароматным паром, еще негромко скворчащего жареного мяса.
– Эге, мяско пожаловало! – Сучок радостно потер ладони.
– Откушай, гость дорог… – начала было холопка, но Бурей прервал ее, звонко шлепнув ладонью пониже спины. – Ой!
Бурей, не обращая внимания на холопку, поднес ладонь к глазам и принялся ее пристально разглядывать.
– Кондраш… гляди-ка, а тут не промахнулся!
– Конечно, не промахнулся! – согласился Сучок. – Она же не крутилась.
– Точно заметил? – Бурей подозрительно прищурился.
– Не сомневайся, Серафимушка, у меня на это дело глаз навострен! Точно, не крутилась!
– Угу… так что там с таинством-то?
– Фефяшь… – Сучок уже успел засунуть в рот изрядный кусок мяса. – Уф… гогяшее.
– Сам ты гогяший! – возмутился Бурей. – Закусываешь, а не выпили!
Сучок торопливо задвигал челюстью и с натугой глотнул.
– Все, все, все уже! Слушай!
Зажав между большим и указательным пальцами правой руки перышко зеленого лука, плотницкий старшина оттопырил остальные пальцы и взмахнул получившейся «указкой» над столом.
– Вот, значит, чарка. – Сучок указал перышком лука на названную посуду. – А вот твоя рука. – Перышко щекотнуло ладонь Бурея.
– А это для чего? – Обозный старшина выхватил лук из пальцев Сучка и засунул себе в рот.
– Вот душевный ты человек, Серафимушка… ничего не скажешь, душевный! А красоты не понимаешь!
– А при чем тут красота-то?
– Ну… как бы это объяснить… – Сучок поскреб в затылке. – Был у меня случай один. Перестилали мы как-то полы в храме Божьем… дай Бог памяти… ну, неважно. А там как раз регент с хором упражнялся. И все у них что-то не ладилось. Вроде бы и поют стройно, и голоса звонкие, а… все что-то не то! И регент сердится: без души, мол, поете. Мы уж и шуметь поменьше старались, чтоб не мешать, а у них все не ладится. И вдруг регент говорит: «Погодите», – и выходит вон. Потом возвращается, а в руке ромашка. Показывает ее певчим и объясняет: «Вот, поглядите! Цветок будто бы и прост, а сколь красоты неизбывной
