– Как это «ярый»?
– Вырастешь, узнаешь. Не сбивай меня… Так вот: третий шаг к истинно женской ипостаси не по своей воле свершается, а по обычаям древним. В стародавние времена у славян во главе родов женщины стояли. От тех времен и сохранилось уважение к женщине-матери, особо же к старым женщинам, хранительницам родовой памяти. Так уж вышло, что сейчас совсем древних старух в Ратном не осталось, а до морового поветрия была у нас баба Добродея, помнишь ее, наверно?
– Помню.
– Однако по малости лет ты ни силы ее, ни власти не разумела. А власть ее была… над женщинами, так поболее, чем у сотника над воинами! Да и над мужами ратнинскими… перечить ей никто не смел, если уж случалось такое редкое событие, что она в мужские дела встревала, даже и в воинские, все знали: не попусту – знает, о чем говорит. Ходили к ней и за советом, и с жалобами, и споры разрешать… всякое бывало. Варваре как-то, когда та уже совсем завралась, приказала: «Высунь язык!» Та высунула, а Добродея ей – раз! – и иголку в язык воткнула! Варька – к мужу плакаться. Фаддея-то не зря Чумой прозвали – увидал жену в слезах, так и взвился весь. «Кто посмел?» – кричит, а как узнал, что Добродея… И смех и грех. Он как раз новое корыто, в котором капусту рубят, выдалбливал, так этим самым корытом Варваре… хорошо, по мягкому попал, но синячище получился – с тарелку.
Или вот еще случай был. Ратник один, его на той самой переправе потом убили, жену смертным боем лупил. По-дурному, под настроение. По обычаю-то, в семейные дела лезть посторонним не положено, если, конечно, смертоубийства или увечья тяжелого не случится. Но сколько ж терпеть-то можно? Пожаловалась она Добродее, та меня призвала, расспросила: правда ли, что сильно битая баба бывает, да не сумасшедший ли он? Я подтвердила, что бьет сильно, а в уме повреждения нет – просто характер такой злобный. Пошла к нему Добродея, всех из дому выставила… Долго сидела, разговаривала с ним, а как ушла, жена в горницу заглядывает, а муж сидит, словно пришибленный, и рубаха на нем – хоть выжимай, от пота вся промокла. Жена к нему и так и сяк, а он сидит и молчит, сидит и молчит – все в пол смотрит, а потом как бухнется ей в ноги и давай прощения просить. После того случая ни разу даже пальцем не тронул. Корзень его десятником сделать собирался, так Добродея только и сказала: «Не годен». Корзень и переспрашивать не стал.
Да… сильна старуха была! – Настена немного помолчала, что-то вспоминая. – Свадьбы устраивала… или расстраивала. Бывало, родители взъерепенятся, а она только клюкой пристукнет и… Было, правда, один раз: пошли родители Добродее поперек – не благословили молодых, так девка с горя утопилась, а парень с охочими людьми на цареградскую службу подался. Там и сгинул. Против Добродеевых слов идти все равно что против судьбы. Не потому, что она судьбами людскими правила, а потому, что вперед заглянуть могла… вернее сказать… – Настена прервалась, затрудняясь с подбором слов, потом продолжила: – Чувствовала она: вот с этим человеком так надо поступить, а с тем – эдак. Вот и с теми влюбленными… Ну все против них было! Она – холопка, он – новик, родич десятника. Она – сирота, у него родни толпа. На нее никто и не смотрит, а ему родители невесту чуть ли не из десятка девок выбирали. Однако ж поняла Добродея, что не жить им друг без друга. Так и вышло.
Не ругалась, почти никогда голос не повышала, однако наказать могла так, что хоть в петлю лезь. Вот представь себе, что тебя все ратнинцы как бы видеть перестали – на слова твои не отзываются, мимо тебя проходят, как мимо пустого места, подружки не узнают, разговоры при твоем появлении прекращаются… А и всего-то – Добродея мимо прошла и не поздоровалась. Целое село вокруг тебя, а ты одна-одинешенька. День, неделю, месяц… Месяц, правда, мало кто выдерживал – выли под воротами Добродеи, в ногах валялись, бывало, и руки на себя накладывали, если прощения не добивались. А Добродее не покаяние нужно было, а понимание. Так, бывало, и спрашивала: «Поняла, что сотворила?» И надо было объяснить свою глупость. Если правильно объясняли – Добродея прощала и совет давала: как беду исправить, а если не могла объяснить, то молча отворачивалась, и все по-прежнему оставалось.
Бывало, конечно, и наоборот. Обозлятся бабы на кого-то, начинают цепляться к каждой мелочи, злословить, шпынять без причины, пакостить по мелочи, до рукоприкладства иной раз доходит. Добродея только скажет: «Будет, уймитесь!», и все – как отрезало, и не приведи кому ослушаться!
И со мной… Как бабка померла, я одна осталась… Молодая совсем, робела сильно, а какое лечение, если лекарка сама со страху трясется? Так Добродея месяца три вместе со мной к недужным ходила. Сядет где-нибудь в уголке, руки на клюке сложит, подбородком на руки обопрется и вроде бы как дремлет, но стоит только кому меня молодостью да неопытностью попрекнуть, она только кашлянет негромко, и все сомнения куда-то деваются. Так и приучила ратнинцев мне доверять, а у меня и робость пропала, даже сама не заметила как.
Вот это, доченька, и есть полный третий шаг в истинно женскую ипостась. И необязательно для этого до седых волос дожить или матерью всех ратнинцев стать, как Добродея и предшественницы ее. Просто однажды наступит тот час, когда слово твое станет весомым для всех – баб, мужей, стариков. Весомым, а то и непреложным, не только в силу ума и опыта твоего, не только из-за уважения и признания тебя хранительницей великого дела тысячелетнего продолжения рода людского, но и потому, что ты будешь знать: когда это слово сказать, а когда промолчать. И все будут уверены в том, что слово твое верно, что за ним – извечная женская мудрость и правда.
– Что ж, Добродея была как бы женским сотником или старостой?
– Ну вот: распинаешься перед тобой, а у тебя в одно ухо влетает, в другое вылетает. – Настена досадливо скривила губы. – Рано я, видать, разговор этот с тобой завела.
– Да нет же, мама! – Юлька хоть и не видела в темноте материной мимики, но все поняла по голосу и зачастила: – Ничего не рано! Понимаю я все, только просто спросить хочу: как это так – ты сначала говорила, что наш мир – мужской мир, а потом вышло, что нет. И как матерями всех ратнинцев становятся? Сотника-то ратники выбирают, старосту тоже…
– Ладно, ладно, затараторила… – Настена слегка прижала палец к Юлькиным губам, заставляя ее умолкнуть. – Раз уж не рано тебе это знать, ведунья великая, слушай дальше. Каким бы мужским миром наш мир ни был, для всякого мужа есть мать и есть все остальные женщины. Какой бы мать строгой, неласковой, даже злой ни была, все равно это мать – самый близкий и самый родной человек в мире, который тебе зла никогда не пожелает, всегда поймет, простит, пожалеет. Всегда у нее сердце за тебя болеть будет, и всегда ты для нее ребенком останешься, даже если у тебя свои внуки по дому бегают. И есть женщины… ЖЕНЩИНЫ, которым дано светлыми богами ощущать любовь и заботу не только к близким, но и ко всем или почти ко всем, кто рядом с ними обретается. Такие женщины и становятся Добродеями. Добродея ведь не имя, а прозвание… и призвание. Никто ее не выбирает, просто потихоньку, не сразу, так начинают ее величать другие женщины, до тех же высот любви и понимания поднявшиеся, уважение у ратнинцев заслужившие, а вслед за ними и все остальные.
Настена замолчала, словно раздумывая: все ли, что требовалось, сказано и правильно ли поняла ее дочка? Все-таки неполные тринадцать лет, хотя по остроте ума и пусть особому жизненному опыту Юлька опережала сверстниц года на два-три. Все равно ребенок, в котором, впрочем, уже угадываются черты будущей женщины, не столько по внешности, сколько по повадке и вовсе не детским интересам. И женщина эта будет – Настена чувствовала – сильнее, жестче своей матери, решительнее и… беспощаднее к себе и к другим. В покойную прабабку – не столько лекарка, сколько ведунья, жрица Макоши, стоявшей когда-то едва ли не выше остальных славянских богов, способной урезонить громыхалу Перуна и поспорить с самой Мореной. Добрая-то Макошь добрая, даже всеблагая, но, когда надо, могла все – вообще все! Тот же Велес поглядывал на Макошь из своего подземного царства со смесью опаски и уважения. Давно это было, очень давно… Но и теперь в скотьих делах Макошь домашней скотиной повелевает в большей степени, чем Велес.
– Мам! – перебила Настенины размышления Юлька. – А кто ж теперь-то у нас Добродея?
– Нету. – Настена вздохнула и развела руками. – Старухи все перемерли, Аграфена, жена Корзня, которую следующей Добродеей видели, еще раньше умерла, а Марфу, которая тоже могла бы, Михайловы отроки убили. Правильно, кстати, убили – если не смогла мужа от бунта удержать, то какая же из нее Добродея?
– А старостиха Беляна?
– Умна, хозяйственна, по возрасту самая старшая из ратнинских баб… но суетна, мелочна. Так-то незаметно, но если вдруг что-то неожиданное случается, и думать быстро надо, тут-то все и вылезает.
