трущобах Дарбиона появился некто по имени Хаба. И трудно же было узнать в Хабе того лихого молодца, что вскрывал купеческие дома легко и небрежно, будто бывалый пьяница заткнутые щепками узкогорлые кувшины с дрянным вином; того, от чьего взгляда трепетали суровые наемники, не один год ходившие с торговыми караванами по всему необъятному Гаэлону; того, кто убивал за мимолетный неосторожный взгляд и за ночь пропивал с дружками столько, сколько другому хватило бы на целую жизнь. Всего-то несколько месяцев, проведенных в луже гнилой воды на дне стылого каменного мешка, согнули когда-то статного и высокого мужчину, пытки и побои изуродовали лицо и сломили гордый и неукротимый прежде нрав. И уже никто не видел в руках Хабы ножа или меча, а только стакан с ячменной водкой или кружку с кислым пивом. Даже от кабацких драк — излюбленной забавы любого вора — он предпочитал держаться в стороне, вечно угрюмый, ненавидящий всех и вся. И хотя истинное имя его с течением времени забылось, но легенды еще жили. Именно поэтому в любом кабаке или трактире, на входной двери которого был нацарапан тайный знак Ночного Братства, всегда ждал Хабу стол и кров.
Шикарно разряженных парней, сидевших рядом с Хабой, звали Карфа и Грис. В смрадном нутре «Тошниловки» они выглядели парой золотых жуков, увязших в навозной куче. Карфа, чья завитая и обильно смоченная благовонным маслом голова сидела в кружевном воротнике, словно лягушка в сметане, при каждом движении позвякивал, будто закованный узник — столько было на нем понавешено золотых цепочек, цепей и цепищ, амулетов, пуговиц размером с суповую миску, пришитых в самых неожиданных местах, и прочих безделушек. А бархатный камзол Гриса был украшен, помимо драгоценной сбруи, еще и жирными пятнами самых разных цветов и размеров. К тому же лишних пуговиц (Грис явно питал к ним горячее пристрастие) на нем уместилось гораздо больше, чем у его соседа, потому что парень, в отличие от сухопарого Карфы, телосложением напоминал беременную медведицу.
Несмотря на свою молодость, Грис и Карфа являлись далеко не последними людьми в Братстве и высокого этого положения достигли благодаря вовсе не изворотливой смелости и ловкости в подлом ночном бою. Видно, тот самый легендарный душегуб, сожженный четверть века назад на Площади Плах, был последним представителем своего времени. Теперь уж в чести у Братства были не отчаянная удаль и беспощадная сила, а холодный рассудок и неукротимая наглость.
Неизвестно, кому из этих двоих — Карфе или Грису — первому влетела в голову такая удивительная и на первый взгляд сумасшедшая мысль: чем ныкаться по засадам в темных переулках или в густых придорожных кустах и рисковать жизнями в молниеносных стычках, куда как удобнее, чтобы торговцы своими же руками и совершенно добровольно отдавали Братьям товары и злато-серебро. Но еще более удивительным было то, что эта безумная идея… начала работать — и причем довольно быстро. Поворотливые купеческие умы быстро смикитили, что гораздо выгоднее каждый месяц отваливать представителям Ночного Братства определенную сумму — хоть и немалую, но зато позволяющую безо всякой опаски за жизнь собственную и жизни своих близких передвигаться и вести торговые дела на доброй трети громадного Дарбиона и на некоторых окрестных дорогах. Правда, только в светлое время суток. Под воровским прищуром луны Ночное Братство по-прежнему безраздельно властвовало в Дарбионе…
Как раз тогда, когда с треском распахнулась дверь «Тошниловки», впуская очередного посетителя, за дальним столом у представителей старого и нового поколения Ночного Братства Дарбиона мало-помалу разгорался принципиальный спор о чести и достоинстве уважающего себя рыцаря глухих дорог и темных переулков.
— Где оно видано, — с ненавистью хрипел Хаба, — чтоб честный душегуб в надушенных тряпочках щеголял, да еще всякими висюльками себя обвешивал, как баба? Одно дело здесь, перед своими повыставляться, а другое — при народе… Да по энтим висюлькам его каждая собака узнает… носа потом никуда не высунешь… Честный вор так должен одеваться, чтоб на нем глазу не за что зацепиться было, чтоб… Ух вы!..
Не договорив, Хаба злобно сопанул носом и заскрежетал зубами. Пожалуй, он один во всем кабаке не оглянулся на того, кто вошел. Все остальные посетители «Тошниловки» мгновенно и тщательно ощупали незнакомца взглядами. Уж очень не похож он был на тех, кто привык коротать ночь в подобных заведениях. Это был здоровенный парень, облаченный в добротные кожаные доспехи. Длинные белые волосы, заплетенные в две толстые косы, выдавали в нем уроженца Севера, а жидкая бороденка, похожая на клочок паутины, приставший к подбородку, говорила о том, что парню вряд ли больше девятнадцати лет. Устрашающего вида двуручный меч с обмотанной тряпками рукоятью покоился в его наспинной перевязи, на широком ремне висело несколько метательных ножей, палица с короткой рукоятью, пара странного вида крюков, моток веревки и множество изогнутых железяк непонятного предназначения. На ногах парня красовались меховые унты, снабженные стальными шипами на подошвах, такими прочными и острыми, что оставляли на деревянном полу внушительные зазубрины. Войдя, парень прямо направился к центральному столу, стоящему посреди желтого светового пятна от потолочной люстры, в качестве которой в «Тошниловке» использовалось тележное колесо с укрепленными на осях и спицах большими сальными свечами. Движением руки, каким обычно убирают не стоящий внимания мусор, северянин смахнул со скамьи пару уснувших забулдыг, плюхнулся на стол и ловким щелчком бросил ковылявшему мимо него служке серебряную монету.
Схватив монету, как голодная чайка хватает неосторожно сверкнувшую над водной поверхностью рыбку, служка моментально оживился…
— Совсем Братство обмелело, — продолжал гудеть над своей кружкой Хаба. — Да на себя гляньте! Я, бывало, десятерых раскидывал голыми руками, да из энтих десятерых только пятеро на своих ногах удирали. А вы? Тьфу, козел лягнет — пополам сломаетесь.
Карфа и Грис с ухмылками переглянулись. Свирепый тон старого головореза нисколько их не испугал. Они прекрасно знали, что по-другому Хаба разговаривать попросту не умеет. Устрашающе хриплый голос и манера вести разговор, способная довести людей, неосведомленных об этой особенности душегуба, до обморока и непроизвольного мочеиспускания, — пожалуй, единственное, что осталось от того легендарного разбойника, когда-то наводившего ужас на весь город и его окрестности. А привычку при виде городской стражи или дворцовых гвардейцев сгибаться в три погибели, моментально бледнеть и судорожно искать лазейку, чтобы удрать да подальше, головорез приобрел уже в тюремных подвалах Дарбионского королевского дворца.
— Жизнь, знаете ли, любезный друг, прелюбопытнейшая штука, — высказался Карфа, поднимая глиняную кружку с обкусанными краями жестом, настолько преисполненным достоинства, что можно было подумать, будто он держит золотой, инкрустированный драгоценными камнями кубок, — теперь честному вору вовсе не требуется самому кинжалом размахивать. Теперь, у кого есть здесь… — он легонько пристукнул по лбу пальцем, — есть и здесь, — закончил он и предъявил ярко-красный тугой кошель из крашеной кожи, прошитой серебряными нитями. — Пусть дуболомы с тыквенной кашей в башках жизни на кон ставят. А мы, любезнейший, получаемся как бы — а-ри-сто-кра-ти-я, — последнее слово Карфа выговорил по слогам и с некоторым трудом.
Грис в знак согласия с озвученной сентенцией элегантно высморкался в полу своего красного бархатного плаща.
Хаба шумно пососал из кружки и вдруг зло расхохотался:
— Ишь ты, голубых кровей, значит! Смотрите, как бы вам энти кровя-то свои же и не повыпустили!..
Ни Грис, ни Карфа на последнее высказывание не отреагировали — в этот момент служка, из-за свисающих на лицо длинных волос очень походивший на грязного нечесаного пса, приволок им большой деревянный поднос с едой.
Качество блюд в «Тошниловке» примерно соответствовало качеству напитков. Поэтому Грис поскреб немного зубами поданную ему кабанью ляжку, твердую и шершавую, точно деревянный горбыль, а затем, отчаявшись откусить хотя бы маленький кусочек, сбросил ее на пол, прижал ногой, напрягся до красноты и только так сумел оторвать изрядный шмат.
Карфа глянул на товарища с укоризной и демонстративно расправил кружевной воротник, на котором уже красовалось преогромное лоснящееся пятно. Он-то сам откушивал толстые кровяные колбасы: рубил их, орудуя большим кинжалом, и отправлял в рот по кусочку, изящнейшим образом оттопыривая при этом украшенный массивным перстнем мизинец. Попадавшиеся ему на зуб клочки шкур, осколки костей и копыт
