жертв члены тринадцатого клана. Можно было подумать, что Хара и тринадцатый клан заодно, если бы не убийство урая клана Смерти.
Ох, ведь треснет голова от таких мыслей, треснет! А если вспомнить сказку, рассказанную Неку, которая до ужаса напоминала правду? Да вспомнить о Сивате и об Ишхамай? Нет, разговор с Ашу необходим, но нужно срочно разыскивать кого-то из двенадцати и говорить с ним, говорить. Да и чего бояться? Глинок больше нет, хотя троица в черном поскакала куда-то на восток… У них они ведь могли и быть? Чего они хотели? В самом деле, прекращения Пагубы или еще чего-то? И скольких из них придется еще убить? Хотя ведь он не убил еще никого, он просто приносил с собой их смерть, приводил с собой их смерть. Совпадал с их смертью. И всякий раз чувствовал, как его сладостно разрывает, как сладостно корежит его нутро, словно сиун каждого, перед тем как развеяться под кровавым небом, проходил сквозь плоть зеленоглазого охотника и пьянил его своей силой.
Веки потяжелели, и, уже засыпая, Кай повторял имена двенадцати — Асва, Хара, Агнис, Кикла, Неку, Хисса, Паркуи, Сакува, Кессар, Сурна, Эшар и Паттар. Выделил тех, кто могли быть все еще живы, и затвердил и их имена отдельно — Асва, Хара, Хисса, Паркуи, Сакува, Эшар. Шестеро мертвы — шестеро живы. Вроде бы живы. К кому следующему? В Зену? В клан Солнца — клан Хисса? Значит, к Хиссе? Он вспомнил сон-видение и рыжеволосую веснушчатую женщину с зеленым венком на голове, одетую в желтое платье и солнечные лучи. Там, в Храме Двенадцати Престолов, она плакала. Что сказала о ней Кикла? Хисса более других привязана к прошлому и она бы могла рассказать многое? Именно к ней нужно отправляться. Заканчивать все дела в Хурнае и отправляться в Зену — искать Хиссу.
Утром Кай поднялся задолго до Каттими. Невидимое солнце еще только подсветило край небосвода, а он был уже на ногах. Растопил печь, поставил на огонь котел с водой, окунулся в холодную морскую роду, растер кожу, оделся и поднял к лицу ладони. Так и не удалось толком прислушаться к уже давним словам Сакува, разбудить в себе способности к колдовству. Вот и Каттими, юная колдунья из вольных, о том же. А как тут разбудишь способности, когда словно с забитым камнями ртом приходится кричать? Ведь рассказал же Неку, что не может быть колдовства в Салпе? А если и может, то едва-едва.
— Едва-едва, — повторил Кай и постарался сосредоточиться. Постарался забыть обо всем. О Хурнае и о встрече с Ашу, о чуме в Аке и приделанных в Туварсе, о слезах Каттими и о той мути, что нет-нет да и подступала под горло охотника, о близком походе в Зену и о том неведомом, что должно было ждать его дальше. Хотя о Каттими забыть было невозможно. Или возможно? Ведь забыл же он о Неге? О хрупкой, раскосой девчонке, его названой сестре, искусной канатоходице и жонглерше, жадной до его губ и рук… Так не забыл же. Нет. Просто опустил нетленной и неприкосновенной в самые темные глубины собственного нутра. И Каттими следует опустить туда же. Хотя бы на ближайший час. Опустить и забыть о ней, а помнить только о собственных ладонях и о том, что пытается он расслышать и ощутить внутри самого себя.
Пальцы растворились через вечность. Вот они, только что были перед глазами — и уже их нет. И нет каморки. Нет гудящей огнем печи и утреннего родного запаха Каттими. Нет камней над головой и по сторонам. Они внизу. И море внизу. А Кай летит над волнами и видит впереди голые холмы, на которых нет южного города Хурная, а только лед, лед, лед, а подо льдом в холодных домах остекленевшие трупы, трупы, трупы…
Он пришел в себя от прикосновения Каттими. Она стояла напротив — свежая, завернутая в одеяло, прихваченное узлом на шее, ерошившая мокрые волосы — и смотрела на Кая с тревогой. В тот самый миг, когда он открыл глаза, тревога в ее взгляде сменилась испугом и почти сразу же обратилась восхищением.
— Ой! Да ты… Я испугалась, сидишь, как деревянный, уже час… У тебя глаза стали другого цвета. Серые какие-то. И лицо. Складки, морщины, ты непохож на себя, Кай. Что случилось?
— Иди сюда. — Он кивнул на табурет, стоявший перед ним. — Садись. Да. Так, чтобы тебе было удобно. Дай мне лицо. Ближе. И не бойся ничего. Это ненадолго. Вечером растает. Расслабься. Судя по запаху, завтрак ты уже приготовила? Сейчас мы пойдем в город. Имей в виду, что зимовка в этом убежище нам не грозит. Вряд ли мы задержимся здесь. Нужно все приготовить, чтобы быстро покинуть город. Да. Уходить будем по воде. И вот еще. Тебе придется переодеться мальчишкой. Получится, не сомневайся. Хотя перетянуть такую грудь, как у тебя, будет непросто. Да и с бедрами ничего не сделаешь. Да не волнуйся, ничего я не буду делать с твоими бедрами, пока не буду. Просто придется надеть кожушок.
Через полчаса Каттими с испугом обнаружила в зеркале излишне румяного и очаровательного мальчишку. Она ощупала дрожащими пальцами увеличившиеся скулы, подбородок, нос, посмотрела на охотника, который перебирал оставленный им же самим год назад запас одежды в сундуке:
— Надеюсь, ты не навсегда сделал меня уродиной? Ой! И голос! Ты изменил мне голос! Так ты и в самом деле колдун?
— Ты так часто повторяла мне, что я могу колдовать, что мне пришлось им стать, — заметил Кай. — Правда, ничему, кроме того, как менять собственную внешность или внешность еще кого-нибудь, я так и не научился. Просто в свое время именно это мне очень понадобилось. В самом начале Пагубы, пока не выяснилось, что от меня может быть польза, меня хотели убить очень многие. Убить меня и моих близких. Некоторых и убили, правда, — прошептал Кай. — Но ты не волнуйся, к вечеру ты станешь такой же, как и прежде. Хотя я бы не назвал тебя уродиной. Из тебя получился довольно симпатичный гиенец. Вот, возьми овчинный колпак и жилет, и по погоде и по внешности тебе как раз подойдет.
— Если бы ты трудился над собой, ты смог бы стать настоящим колдуном, а не уродовать меня даже на половину дня, — в отчаянии пробормотала Каттими, но овчинный жилет взяла. — Неужели нельзя было оставить меня женщиной?
— Нельзя, — серьезно заметил Кай. — В Хурнае красивые девушки не ходят поодиночке, а превращать тебя в старуху было выше моих сил. Вдруг я не смогу стереть твой новый образ из памяти?
— Ага, — огрызнулась Каттими, — а образ широколицего гиенского увальня тебе не кажется отвратительным?
— Нисколько, — пожал плечами Кай. — Я равнодушен к мужским достоинствам и недостаткам. Но грудь все-таки следует слегка утянуть. Можно, я не буду помогать тебе в этом деле? Не хотел бы запомнить широколицего гиенского увальня с твоими формами.
Бурчать возмущенно Каттими перестала, только миновав вслед за Каем лодочное кладбище. Охотник оставил ее вместе с мешками и укутанным в ткань оружием у вросшей в ил затопленной шхуны, от которой, кроме гнилой кормы, ничего и не осталось, а сам ушел в порт. Через полчаса он приплыл на крохотной лодчонке, которую отвязал от борта крутобокого намешского торговца.
— Украл, — со вздохом предупредил он вопрос Каттими, укладывая в лодку оружие и загоняя ее под обвисшие останки палубы. — Я бы купил, вряд ли эта скорлупка стоила бы мне больше десятка медяков, но в Хурнае тот, кто покупает, выглядит намного подозрительнее, чем тот, кто крадет. Да и вряд ли лодка принадлежит намешцам, так же подцепили где-то у берега. Не хмурься, нам она нужна, только чтобы добраться до устья Хапы. В первой же рыбацкой деревушке или наймем лодку до Зены, или пристроимся на борт к какому-нибудь купцу.
— Я не хмурюсь, — процедила сквозь зубы Каттими, ставшая и впрямь удивительно похожей на гиенского переростка. — Насторожь плету. Насторожь да отвод глаз. Или ты хочешь, чтобы кто-то унес пику, ружье, мой меч да добрый запас продуктов. Кстати, если я теперь гиенец, отчего не могу взять лук и меч?
— Гиенцы ходят с пиками, — объяснил Кай, — а тебе с такой внешностью и в драной овчине даже пики не положено. Зато никто и ярлыка не спросит, одного опасайся: чтобы какой стражник сильно не пнул. Пошли.
— Утешил, — с обидой пробормотала Каттими Каю вслед.
Ашу жил не в замке, хотя и в хурнайской крепости конечно же имел свой угол. Но не зря о нем ходила слава как о едва ли не лучшем старшине тайной службы Текана. Разве только Данкуй, старшина тайной службы Хилана и самого иши, мог сравниться с ним. Поэтому и дом Ашу стоял у восточных холмов в полутора лигах от замка на перекрестке сразу трех улиц, которые, в свою очередь, делились на переулочки
